Рассказы Niro → КАК ХОРОШИ, КАК СВЕЖИ БЫЛИ РОЗЫ…

КАК ХОРОШИ, КАК СВЕЖИ БЫЛИ РОЗЫ…

   Абсолютный мрак. Чернота. Ни единого проблеска света.
   Тишина. Ни единого звука.
   Холод. Ни единого дуновения тепла.
   Здесь вообще ничего не может происходить. Здесь все заканчивается.
   И среди этой темноты и всепоглощающей тишины — тихий щелчок. Потом маленький, со спичечную головку, зелененький огонек. Отчетливо потянуло теплом…
   И мрак, тишина и холод перестали быть абсолютными. В мире, как водится, все относительно. Теплей особенно не становилось, да и огонек был не в состоянии осветить все вокруг. Но все-таки — что-то стронулось здесь, в этом месте.
   Пока еще непонятно, что именно. И самое главное — зачем…

   * * * * *

   Комнатка была маленькой — но не потому, что ее такой построили. Она была на семьдесят процентов захламлена какими-то ящиками и коробками, между которыми хозяин выстроил некоторое подобие проходов, напоминающих окопы второй мировой войны. Кругом были нагромождения старой одежды, в одном из углов широкой дурно пахнущей стопкой стояли старые покрышки от грузовиков с напрочь стертым протектором.
   Если войти в дверь и направиться налево — мимо вечно раскрытого шкафа непонятного предназначения, вдоль череды пустых коробок с надписью «Доширак» — то можно было наткнуться на видавший виды стол с остатками пищи и несколькими пустыми бутылками под ним. Этикетки выдавали в хозяине дома человека пьющего, причем пьющего изрядно — подобный бардак в доме мог воцариться лишь при полном отсутствии других интересов у личности.
   По правую руку от двери вы найдете достаточно необычный книжный шкаф — авторы наверняка будут неизвестны ни вам, ни кому либо другому. Фамилии на слух громкие, на память же — абсолютно незнакомые; много книг на латыни, на английском, что достаточно дико в данной обстановке. Побывав возле этого шкафа, можно представить себе жилище Робинзона, натаскавшего с корабля на берег кучу ненужных вещей, которые лишь отдаленно напоминали ему о цивилизации — корешками книг, затейливыми названиями…
   Еще одна странность здесь — но далеко не самая выдающаяся — это освещение. Глядя на все то, что окружает вошедшего сюда человека, очень сложно представить, что может быть так светло среди всего этого хлама. При первом взгляде вокруг сложно даже сказать, откуда сюда пробивается дневной свет, — похоже, что окон здесь нет, однако это не так. Они есть, причем они — это единственное, что выпадает из общей картины. Два огромных окна, едва ли не от пола до потолка; рамы сделаны с истинной любовью человека к дереву; тончайшая резьба везде, где только мог достать инструмент. Стекла отмыты до блеска, до состояния, в котором ты готов пройти сквозь них — настолько они незаметны.
   На противоположной от окон стене, на которую совершенно случайно, минуя очередную преграду из ящиков, падает солнечный свет, висит большой, почти во весь человеческий рост, плакат Алсу. Девушка выглядит довольно вызывающе, фотография получилась достаточно фривольной — но хозяин дома вряд ли в состоянии отличить молоденькую звезду Евровидения от какой-либо другой примы нашей эстрады. Плакат там с другой целью — вдоль всего тела певицы, сверху вниз, идет календарь на год, огромные буквы и цифры, видимые издалека. Вот это-то и является главным в плакате.
   Каждое число в календаре обведено фломастером ярко-зеленого цвета — чтобы лучше бросалось в глаза. Похоже, что у хозяина дома слабое зрение — а если рассмотреть календарь поближе, то засомневаешься и в его памяти.
   Рядом с каждой — С КАЖДОЙ! — датой, возле зеленого кружка, ручкой дописаны непонятные обозначения, начинающие на «СТР.» Выглядит это примерно так — «СТР. 12», «СТР. 17» и так далее. Довольно загадочно, а потому крайне интересно. Самым большим числом возле этих «СТР.» оказалось 435 — но думается, что это не предел. У некоторых цифр число менялось и не однажды, ручка правила их, разрывая бумагу –хозяин в такие моменты находился в изрядном подпитии. В какой-то из дней он пририсовал бедняжке Алсу усы, бороду и рога, добавив ей импозантности и шарма — грубая плакатная бумага свисала у нее на лице лохмотьями, оставленными шариковой ручкой.
   Кто же ты, загадочный поклонник Алсу, рисующий на ее изображении загадочные числа с загадочными целями?
   Ответ можно найти двумя способами.
   Первый лежит на подоконнике. Огромный полевой бинокль цвета хаки, позволяющий увидеть все то, что другие хотят скрыть от ваших глаз. Судя по всему, чистота окон объясняется именно необходимостью что-то очень тщательно рассматривать сквозь толстые линзы оптики. Рядом с окном можно увидеть некое подобие треноги для большего удобства — но, судя по всему, ей пользуются нечасто, она покрыта пылью и довольно неаккуратно прислонена к стене, так и норовя упасть.
   Второй — очень и очень необычен. Это «Анна Каренина», стоящая в том самом шкафу с неизвестными авторами рядом. Почему именно эта книга Толстого служит тому делу, которому посвятил себя наш герой? Нет ответа. Наверное, в какой-то момент времени она оказалась ближе всех к его дрожащей от выпитого спиртного руке. Тем не менее — факт остается фактом. Если открыть книгу на первой же странице, то именно там, где все уважающие себя люди хотя бы раз в жизни видели фразу о счастливых и несчастных семьях, можно найти запись, сделанную аккуратно, но как-то нетвердо — «1 Января. Терещенко — сектор 14, возле березы. Кацман, сектор 21, со звездой. Мухин, сектор 2, клумба».
   Слова идут прямо поверх печатного текста, правда, при желании его можно разобрать, но стоит ли он того, чтобы читать именно про Облонских? Кажется, что информация насчет Терещенко и Кацмана гораздо интереснее. Стоит полистать книгу дальше — и там можно встретить тоже самое, меняются лишь фамилии, сектора, некие особенности типа деревьев, цветов, каких-то железок…
   А теперь попробуйте свести все воедино — маленький захламленный домик с идеально чистыми стеклами, бинокль на подоконнике, некое подобие амбарной книги поверх строк великого писателя… Не нужно глубоко копать — истина лежит на поверхности.
   Представьте себе следующую картину. Человек, являющийся хозяином этого жилища, сидит за столом, тяжело опустив руку на бутылку водки, ощущая ее горлышко и изменяющуюся тяжесть; вторая ладонь накрыла стакан, на дне которого плещется немного «огненной воды»; глаза пусты и одиноки. Рот слегка полуоткрыт, тонкая ниточка слюны свисает до поверхности стола; он кривит рот в непонятной гримасе, шумно выдыхает, снимая ладонь с посудины и опрокидывая водку в себя.
   Морщины взрывают его лицо широкой сетью, спирт будоражит внутренности и заставляет закипать разум. Он резко опускает обе ладони на стол, ударяя ими по обе стороны от бутылки. Внезапно с улицы раздается звук, заставляющий его вздрогнуть — но не от страха, а от нетерпения. Этот звук он ждет каждый раз на протяжении последних семи или восьми лет — единожды сбившись со счета, он уже не помнит, сколько времени проведено здесь.
   Ноги с трудом поднимают его из-за стола. Он идет к шкафу с книгами, шаркая по полу, как старик, хотя на вид ему еще далеко до человека немощного и больного. Руки опираются на обе стороны созданного им прохода, раскачивая тело; он что-то бубнит себе под нос, слова плохо различимы, лишь общий фон может донестись до стороннего наблюдателя. Возле шкафа он останавливается на несколько секунд, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями. Мутные глаза, в которых отчетливо виден уровень принятой жидкости, внимательно осматривают полки, словно забыв, за чем именно он пришел.
   Вот она — «Анна Каренина». Почему-то он засунул ее в этот раз достаточно высоко, приходится подниматься на цыпочки и тянуться, тянуться… Книга, потревоженная слабыми от алкоголя пальцами, падает ему на голову. Он чертыхается, не успевая прикрыть макушку руками, получает ощутимый удар, книга падает на пол — его движения замедленны и пародийны, он явно неуклюж в своем теперешнем положении.
   Приходится нагибаться, книга пару раз выскальзывает из его рук, он вновь выражает свое недовольство — на этот раз потише, но поувереннее. Наконец, она у него в руках.
   С ней вместе он подходит к Алсу. Усатая девушка смотрит куда-то мимо него в сторону окна. Он криво усмехается ей, после чего спрашивает, какое сегодня число. Судя по всему, молчание Алсу его не устраивает, он прищуривает глаза, глядя в календарь, потом проводит по нему пальцем и по одному ему понятному признаку вспоминает, что на дворе девятнадцатое августа.
    — Смотрим, смотрим… — шепчет он себе под нос, уткнувшись пальцем в август и медленно подводя взгляд к зеленому кружочку, в центре которого стоит цифра «19». — Страница шестьдесят восьмая…
   И он аккуратно открывает книгу на шестьдесят восьмой странице, плотоядно облизываясь.
    — Мичурин, одиннадцатый сектор… Помню, как же… Панов, шестой сектор… Тоже помню… Стоит глянуть, что на улице…
   Не закрывая книги, он подходит к окну и поднимает бинокль. Вместе с книгой это делать неудобно, он переворачивает ее обложкой вверх, кладет на подоконник. Бинокль прилипает к глазам.
   Вначале ничего не происходит. Он просто водит головой из стороны в сторону, пытаясь найти источник звука, который пока никуда не исчез. Наконец, взгляд застывает. Он увидел.
   По каким-то ему одному известным признакам он шепчет: «Сектор восемь… Или девять. Нет, все-таки восемь…» Смотрит, не отрываясь, минут пятнадцать проходит в полной тишине, звук, который насторожил его постепенно стихает, вместо него слышится шум отъезжающей машины, накладывающийся на людской гомон.
   Бинокль и книга вновь меняются местами; человек просматривает страницу снова и снова, после чего решительно захлопывает «Анну Каренину» и направляется к двери.
    — Что-то кушать хочется, — ухмыляется он, прихватывая у самого выхода матерчатую сумку, залатанную в нескольких местах. Дверь громко скрипит, выпуская его наружу.
   На улице тепло и свежо. Ветерок приятно обдувает щеки, под ногами тихо потрескивают доски крыльца. На двери за его спиной — вывеска.
   «ОАО ВАЛЬКИРИЯ. Ритуальные услуги».
   Он — кладбищенский сторож. Сегодня он опять не уснет голодным. В восьмом секторе — свежая могила. А это значит — немного закуски и пара рюмок водки. Но самое главное — цветы. Завтра утром придет Макарыч, купит все букеты по дешевке.
   Надо было поторопиться — все-таки восьмой сектор был достаточно далеко. И еще сегодня годовщины у семи человек в разных секторах. Стоит обежать и их — вдруг родственники заскочат. Если помнят, конечно. В последнее время что-то стали забывать.
   Он ступил на тропинку, ведущую вглубь его подведомственного кладбища. Тележка для цветов стояла за углом дома; он ухватил ее за ручку и поволок за собой.
   Каждый выживает, как может.
  
   * * * * *
  
   Связующая нить. Тоненький проводок серебристого цвета. Он вьется в этом мраке и холоде, соединяя своими жилами жизнь и смерть, начало и конец. Зеленый огонек, взбудораживший тьму, отражается на нем. Только этот провод является сейчас центром Вселенной; только благодаря ему в это мгновенье вершатся судьбы; только ради него происходит то, что происходит.
   Но сигнал по нему идет пока только в одну сторону.
   Правда, так будет продолжаться недолго. Еще десять часов.
   Потом станет теплей…
  
   * * * * *
  
   Казаков спрыгнул с подножки автобуса на конечной, поправил на плече сумку и огляделся. Автобус, рыкнув, отъехал в обратный путь, открывая весь кладбищенский пейзаж.
   Парень оказался на просторной асфальтовой площадке, отмеченной знаком о разрешенной парковке. Ни одной машины на ней не было, да в столь поздний час он и не наделся застать здесь кого-либо. За спиной оказался домик сторожа, прямо перед глазами — огромная куча изношенных покрышек, накопленная для следующей зимы; с их помощью отогревали землю для копачей (не у всякого хватало денег на трактор, а люди были в состоянии поддеть лопатой землю при минус двадцати только предварительно разведя на ней костер).
   Вокруг — вотчина смерти. Оградки, оградки… Высокие и низкие, витые и строгие, цепи и столбики. Дизайн был угнетающе разнообразен. Казаков повернулся вокруг всем телом, осматриваясь, и зябко передернул плечами.
    — Зачем я здесь? — спросил он у самого себя. — Нет, я, конечно, понимаю, зачем — но все-таки… Кладбище, памятники, мертвые с косами… Романтика. Самое главное — лишь бы все было не зря.
   Он решительно взбежал по откосу к домику сторожа, тихо и аккуратно прижался к стене и заглянул в окна. Пусто.
   Рядом, прислоненные к стене, стояли лопаты. Остро отточенные, сверкающие на солнце, с отполированными рукоятями. Казаков воровато оглянулся, протянул руку к одной из них, вытащил из сумки тряпку, обернул лезвие и стал отходить в сторону тропинки.
    — Знать бы, где он лежит… — покачал головой Казаков, отойдя от домика метров на двести вглубь кладбища и поняв, что уходит незамеченным. — Но нельзя же было идти со всеми и остаться там — это было бы очень заметно. Нет, нельзя, точно нельзя, — убедил он сам себя еще раз, перехватил черенок лопаты поудобнее и зашагал вдоль могил, отыскивая свежую.
   Местами на земле попадались вянущие под летним солнцем розы — Казаков аккуратно перешагивал их, стараясь не наступить. Атмосфера была и без того гнетущей — а тут еще эта красота, брошенная на тропинку в память о ком-то безвременно ушедшем.
    — Куда меня черт несет? — сам себя спрашивал Казаков, глядя по сторонам на чужие фотографии на памятниках. — Стоит ли то, что я ищу, того кошмара, который я затеваю? И ведь я даже не на сто процентов уверен, что ищу там, где надо…
   На него накатила волна неуверенности и депрессии. Он даже замедлил шаги, лопата вдруг показалась крайне тяжелой и неудобной, захотелось ее бросить, вернуться на автобусную остановку и дождаться последнего на сегодня рейса. Глубоко вздохнув, Казаков вспомнил, что его ждет в случае успеха, и мысли об автобусе испарились сами собой.
   Перехватив лопату, он заставил себя шагать дальше. Могилы сменяли друг друга по обеим сторонам тропинки; березы чередовались с ивами, розовые кусты — с шиповником. Неожиданно тропинка рванула в обе стороны, расширяясь и раздвигая границы. Прямо перед Казаковым оказался свеженасыпанный холмик, обложенный металлическими венками. Траурные букеты с черными лентами венчали могилу.
   Казаков замер от неожиданности. Ему казалось, что на поиски он потратит гораздо больше времени, может быть, не один час — и тут такая удача! Он обошел могилу так, чтобы увидеть надпись на памятнике.
    — «Михаил Лукашенко», — прочитал он. — Точно. Мишка здесь.
   Он положил лопату на землю и огляделся. Тишина казалась всепоглощающей, ветер утих; где-то далеко лаяла собака.
    — С чего начать? — спросил он сам себя. — Особенно если учесть, что мое занятие не очень-то распространено среди людей, а пособий по разрытию могил никто еще не придумал.
   Он приблизился к могиле и оттащил в сторону венки, сложив их более-менее аккуратно — ведь потом предстояло сделать все, как было. Земля была рыхлой, почти воздушной — Казаков ткнул в нее носком ботинка, прикинул, сколько сил и времени может уйти, чтобы добраться до того, кто лежит там, внизу. Хотелось бы уложиться побыстрее, но тут уж как пойдет — он не особенно был уверен в своей физической подготовке. Утешало лишь одно — на улице было лето…
   Он развернул лезвие лопаты, отложил тряпку в сторону, воткнул острие в землю, проверяя заточенность. Лопата с легкостью погрузилась на несколько сантиметров. Казаков удовлетворенно кивнул и откинул первую порцию земли в сторону.
    — Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб… — шептал он себе под нос слова известного романса. Работа спорилась.
  
   * * * * *
  
   Тихий шелест. Едва различимый звук, похожий на шуршание. Он возникает редко, раз в десять-пятнадцать минут; но он раздвигает тишину и мрак на несколько мгновений, давая понять — здесь что-то происходит. Что-то таинственное, загадочное, непознанное. Серебристая нить ждет. Она лежит совершенно неподвижно, ибо здесь нет движения — здесь полный покой и вечное постоянство.
  
   * * * * *
  
   Тележка грустно поскрипывала за спиной. Сторож решил подойти к свежей могиле в последнюю очередь, осторожничая — вдруг нашлись чересчур уж скорбящие родственники, которые надумали остаться у памятника подольше.
    — От греха подальше, — сказал он сам себе. — Конечно, можно было туда сразу — но лучше уж потом. Сейчас к Мичурину, в одиннадцатый. Он тут всего три года, думаю, что пока не забыли…
   Бетонные плиты в самом начале пути сменились обыкновенной, пусть и широкой тропинкой. Ноги были не очень тверды после выпитого, но направление держали точно и безупречно. Несколько поворотов у одних ему известных ориентиров, пара ударов тачкой об ограду, чертыхание сквозь зубы — и вот он уже у знакомой могилы.
   Честно говоря, они все были ему знакомы. Примерно треть из них он выкопал собственноручно, на первых порах образования кладбища на месте старого снесенного микрорайона — тогда, будучи гораздо помоложе, он заключил договор со смертью, причем обоюдовыгодный. Будучи ее слугой на протяжении семи лет, он отметил, что его миновали все болезни, кроме одной (не считая хронического алкоголизма, о существовании которого он не подозревал в принципе). Начав простым рабочим, незаметно выбился в бригадиры, обладая с детства сноровкой особого рода — он умел совершенно правильно распределять как свои, так и чужие силы для достижения результата. Под его руководством бригада стала зарабатывать гораздо больше, подчинялись ему с радостью, стиль и правила руководства не оспаривали. Он этим гордился, стал пить больше, чем обычно — находя в этом еще одну прелесть существования.
   Короче, деньжата водились, семьи не было, да и не хотелось, работа была по плечу — силушкой бог не обидел. В общем, эта залихватская удаль просто обязана была дать трещину в самый неподходящий момент.
   Так и случилось. В один из зимних дней он поскользнулся на каменистой горке возле очередной отрытой ямы и упал вниз. Казалось бы, всего два метра…
   Больничная койка. Сложнейший перелом правого бедра. Врачи собирали его ногу по частям, матерясь сквозь зубы — они понимали, что свои силы могли бы направить куда-нибудь в более приличное русло.
   Через восемь месяцев он вернулся. На его месте давно уже работал другой человек, который не умел так красиво руководить и так много пить, из-за чего его авторитет не поднялся выше уровня могильного холмика. По старой памяти, глядя на его хромоту, которая с течением времени стала практически незаметной, ему нашли теплое местечко в кладбищенской сторожке. Осваиваясь с новой специальностью, он совершал обходы с давних пор знакомой территории и смотрел на нее совсем другими глазами. Поначалу, глядя на плачущих над могилами людей, он испытывал позабытое чувство горечи и сожаления, временами его тревожила совесть; постепенно он понял, что нельзя сопереживать всем и везде. Душа его отрешилась от людских страданий, мысли приняли совершенно другое направление.
   Он принял свою новую работу целиком и полностью. Кладбище стало для него новым домом — как раньше было работой. Он не охранял его — он им жил. По ночам он был здесь единственным живым существом, не считая стай бродячих собак.
   Зарплата была мизерной — и то, чем он раньше брезговал, стало его кормить. Руки сами спокойно укладывали в холщовую сумку взятые с могил конфеты, печенье, в глотку отправлялись налитые до краев рюмки. Если на чьих-то поминках в годовщину смерти накрывались столы, — а у «новых русских» это практиковалось не первый год — то добыча была, безусловно, более шикарной. В его календаре такие дни он отмечал ярко-красным фломастером, никогда про них не забывая (и зная, что и другие не забудут, уж очень сильны были у людей подобного склада привычки и предрассудки, гуляли они на могилах от души, с песнями, криками и стрельбой).
   Короче, жить он научился. Правда, иногда приходилось выполнять свои прямые обязанности — ночные обходы, уборка прилегающих территорий, заготовка резины на зиму; однако все это занимало лишь незначительную часть его времени. Кладбище поглотило его целиком — он изучал ограды, памятники и надписи на них, привыкал ко вкусам тех, кто приходил поминать усопших (кто какие цветы любит, кто что пьет и в каких количествах; никогда не забывал за день-другой до прихода людей к своим родственникам прибрать столы и скамейки, выгрести мусор, чем приятно удивлял — за что и бывал вознагражден; а уж просить он научился, делал это с навыками высшего пилотажа и не стыдился ничего — ни денег, ни обглоданных окорочков, ни расплесканной нетвердой рукой чарки).
   Нельзя сказать, что жизнь его радовала. Жить среди мертвых — кому такое будет по душе? Временами, сидя за столом в своем домике за очередной бутылкой какой-нибудь дешевой настойки, он вспоминал те дни, когда был независим, молод, полон сил — и пьяные слезы расшатывали его душу, вырывая из глубин сознания радужные воспоминания, смешанные с воем собак за окном.
   Вот и сейчас — двигаясь по маршруту, который, как он знал, был кратчайшим для его нужд, он тоскливо вспоминал прошлое, вытесненное из его жизни траурной музыкой, пьяными толпами и жестяными венками, обмотанными черными лентами. Спирт, еще несколько минут назад вытеснивший половину подобных воспоминаний из головы, внезапно испаряется, мозги просят еще.
   На могильной плите он видит полную рюмку прозрачной белой жидкости, блюдце с печеньем, конфетами; ветер потихоньку ворошит твердые листья искусственных цветов. Шаг непроизвольно ускоряется, тележка стукается об ограду и выскальзывает у него из рук, но он не замечает этого; калитка жалобно скрипит, впуская его на огороженную территорию, рюмка сама взлетает вверх, к трясущимся губам, после чего содержимое ее исчезает в глотке. Аккуратно вытерев губы, он поднимает блюдце, жадно хватает печенье и, разбрасывая вокруг себя огромные крошки, перемалывает его наполовину выпавшими зубами.
   Через пару минут наступает очередная пора благоденствия. Водка вступает в свои законные права. Сторож опускается прямо на могильную плиту, несмотря на то, что ярдом стоит скамейка — у него просто нет ни малейшего желания сделать еще пару шагов. Конфетные фантики разлетаются от налетевшего ветра; он благостно улыбается своим мыслям…
   Внезапно что-то выводит его из состояния равновесия с самим собой. Какой-то звук, который кажется одновременно привычным, и каким-то неправильным. Через минуту он понимает всю неправильность — этого звука в такое время дня здесь обычно не бывает.
   Звук удара лопаты о камень.
   Он поднимает брови в немом вопросе, потом начинает вертеть головой в надежде увидеть, откуда же доносится столь непонятный звук.
   Безрезультатно. Отсюда не видно. С трех сторон кладбище закрыто маленькими, но уж очень зелеными березами, на которые в последнее время пошла мода — саженцы запихивали почти к каждой могиле. С четвертой стороны был виден его домик, до которого было почти полкилометра.
   Он понимает, что надо прямо сейчас встать и выяснить, кто это в его владениях орудует лопатой в столь неподходящее время — да и по какому праву он это делает. Однако ноги отказываются его слушать — он пытается подняться, падает, вновь встает и снова приходится упасть прямо на плиту.
   Снова клацанье лопаты.
    — У-у… — в бессильной пьяной злобе воет сторож. — Убью…
   И в этот момент до его ушей ветер доносит чей-то голос. Оттуда, откуда слышится неприятный, противоестественный звук.
   Человек напевает песню. Что-то про розы.
   Потом его мозги, затуманенные алкоголем, наконец-то выдают ему точное направление на звук.
   Там были похороны. Сегодня. Полтора часа назад. Тот самый восьмой сектор, в который он побоялся направиться сразу же по окончании процессии.
    — Сейчас… — шепчет о себе под нос. — Только встану… Где тележка?
   Он оглядывается мутными глазами по сторонам, видит свою годами проверенную тележку, ползет в ее сторону на четвереньках, и только вцепившись в нее, находит силы подняться в полный рост. Кто кого катит, непонятно.
   Звук служит ему ориентиром и одновременно стимулом. Лопата звякает с завидным постоянством.
   Но выводит его из себя именно песня.
   Что-то про розы…
  
   * * * * *
  
   Казаков налегал на лопату, стараясь успеть в то время, что ему было отведено. Земля постепенно перемещалась с холмика в кучу рядом; скоро стало видно, что Казаков точно вышел на контуры ямы и начал погружаться в нее. Работа была достаточно тяжелой; облегчало ее лишь то, что земля, перепаханная руками трех копачей, была похожа на пух, в котором периодически встречались камни. Грунт был на редкость мягким, песчаник с небольшой примесью чего-то, напоминающего щебень.
   Не очень быстро, но на редкость регулярно, как заведенный, Казаков махал черенком по принципу «Бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай». И как-то незаметно он втянулся в процесс на таком уровне, что перестал замечать сам факт труда и погрузился в мысли о Мишке Лукашенко, лежащем сейчас внизу, у него под ногами.
   Мишка с детства — они дружили с Казаковым лет с пяти — был расположен к всякого рода пакостям и черному юмору; учителя на протяжении десяти лет его учебы в школе плакали навзрыд, пожиная плоды его упражнений в издевательствах. Кнопки, подложенные на стулья, платья, измазанные мелом, «липовые» звонки с урока, стрельба из рогаток и прочая школьная фигня были только стартовой площадкой для подрастающего мини-террориста. Драться он не умел, и поэтому все свое «западло» никогда не связывал с грубой силой, блистая интеллектом совсем не там, где это было необходимо по школьной программе.
   Научившись снимать подфарники с иномарок, на которых родители приезжали за своими чадами в школу, он нажил неплохой капиталец и ни разу не был пойман, что уверило его в полной безнаказанности. Постепенно он понял, что в школе есть только один интересный предмет — физика; он с огромным интересом пытался понимать — и понимал — устройство электрических цепей, способы приема и передачи радиоволн и видеосигнала; дома родители не могли нарадоваться на мальчишку, который вдруг подружился с паяльником. Правда, когда к ним в дверь ворвался взбешенный сосед, кокторый каким-то чудом сумел понять, что делится сигналом с кабельного телевидения с семьей Лукашенко — возникли проблемы, первые проблемы в жизни Михаила. Он был отлучен от любимого занятия, посажен под домашний арест, родители дали соседу денег и вежливо попросили заткнуться. После чего отец властно поговорил с сыном и выяснил для себя много интересных вещей.
   Например, он узнал, что познания сына в радиотехнике велики для уровня девятого класса; что такие порывы и умения надо поощрять, а не рубить на корню; что того набора деталей, что сын умудрялся доставать у разного рода торговцев крадеными платами, явно не хватает для Мишки. Подумав пару часов над происходящим, отец сделал, на его взгляд правильный выбор. И Лукашенко оказался в радиотехническом кружке.
   Там он довольно быстро выбился в лидеры, преподаватели не успевали за ним в его стремлении овладеть новыми приемами работы и познать то, что в мире являлось передовой технологией. Очень скоро для Мишки не осталось никаких секретов в радиусе нескольких сот километров от дома — он сканировал огромное количество частот, расшифровывал множество сигналов, беседовал с десятками таких же, как он, безумных любителей радиотехники. И все это он проделывал при помощи аппаратуры, которую сделал сам.
   А еще через год он узнал, что есть такая штука, которая в состоянии многое взять на себя, не мешая человеку продумывать новые и новые ходы, не мешая планировать и торжествовать — и эта штука называется «компьютер». После этого у Лукашенко просто «сорвало крышу».
   Как-то постепенно он отошел в сторону о своего любимого паяльника. В сторону компьютера. Уже не пахло канифолью в комнате, уже не стучались в дверь загадочные друзья из соседнего подъезда в надежде продать какую-то супердетальку, без которой очередное устройство вряд ли заработало бы; уже не свистело и не пикало что-то среди ночи в комнате сына, заставляя родителей натягивать одеяло на уши. Все свелось к щелканью «мышки» и мягкому постукиванию клавиш.
   Компьютер дома появился, конечно же, не сам собой. Отец в очередной раз использовал свой излюбленный прием, поговорив с сыном по душам и потребовав объяснить смысл происходящего. И если у Мишки порой в школе не хватало аргументов для того, чтобы объяснить, почему из щелочи и кислоты получается соль и вода, то здесь он блеснул десятками аргументов.и, что интересно и необычно — отец согласился, ничего не поняв. Он просто вздохнул, вдруг осознав тот факт, что пришла новая религия, новая технология — и ему в ней уже нет места. А потом вытащил из своей заначки несколько сотен долларов и отправил сына в ближайший компьютерный магазин…
   Оттуда парень вернулся с довольно неплохой машиной. И с тех пор всегда оставался благодарен отцу за понимание.
   Как-то само собой получилось, что все, чем занимался Миша на компьютере, носило негативный оттенок. И не потому, что он был весь такой отрицательный с самого детства, совсем нет. Просто это было чертовски увлекательно — разрушать… Принцип «Ломать — не строить» оправдывался в Интернете на все сто процентов — гораздо проще взять что-то, сделанное не тобой и до тебя, при помощи этого забраться туда, где ты никогда не был хозяином и воцариться там на время — щупая чужие файлы как чужую жену. Он любил это — видеть сделанное руками программистов, которых он никогда не увидит, и которые никогда не узнают о нем; видеть, как эта стройная конструкция, написанная на языках, ему не доступных, да и особенно не нужных, разрушается, превращается во что-то неудобоваримое… Взять и нарисовать голую задницу на странице сайта крупного банка — это, конечно, не самое крутое развлечение в жизни, не Диснейлэнд; но зато сам. Своими руками.
   Об одном можно сказать положительно — как только в руках у Миши оказался комп, он вдруг вспомнил о том, что существуют точные науки. То, что раньше казалось абсолютно ненужным — типа квадратных уравнений и тригонометрических функций — внезапно обрело смысл. Нет, он не начал заниматься математикой и ситемным программированием — но он начал ДУМАТЬ.
   Думать так, что порой сам удивлялся своим открытиям. И не беда, что очень многим вещам он так и не научился — для этого существовали книги, специалисты и Сеть. Самое главное — он умел правильно поставить вопрос и не менее правильно и разумно выбрать алгоритм решения поставленной задачи.
   Далеко не всякий человек в состоянии правильно решить, в каком поряде он будет исследовать магазины, чтобы совершить ряд необходимых покупок. Не всякий в состоянии решить задачу по ремонту какой-нибудь хозяйственной мелочи в доме так, чтобы произвести как можно меньше шума и разрушений, сопровождающих подобные работы, как правило, в ста процентах случаев — независимо от сложности. Как только Лукашенко овладел компьютером — родители не могли нарадоваться на свое чадо. То, что отец делал за десять движений, сопровождая каждый дар молотка матом — это давалось сыну намного быстрее и эстетичнее. То, что не могла сделать мать, пытаясь приготовить обед и одновременно перестирать кучу белья разных цветов и фактур — все это мгновенно в уме распределял сын, после чего матери оставалось только следовать его инструкциям.
   Он стал логичнее — а значит, для общения с компьютером подходил едва ли не идеально. Он не был творцом — скорее, исполнителем; авторы вирусов, эксплоитов и хакерского софта могли бы петь ему дифирамбы за внимательное и трепетное отношение к их творениям. То, как он использовал чужое оружие для того, чтобы достигать собственные цели, могло войти во многие учебники по сетевой защите, взлому и препарированию чужих компьютеров. Порой ему казалось, что все уже сделано — все уже написано, применено, из всего уже высосан максимум КПД; но нет — очередной рейд по хакерским сайтам, очередная порция уязвимостей и, как следствие, новая порция нападений, хулиганства, западла и всякой другой мерзости, делающей Мишку Лукашенко счастливейшим из смертных. Так мог радоваться киллер — очередной модификации глушителя или появлению механизма стрельбы без отдачи, или еще чему-нибудь, могущему помочь отправить на тот свет как можно больше людей без вреда для собственного здоровья.
   Лукашенко и был сродни киллеру-профессионалу. Как-то так получилось, что у него появились заказчики — на всякую работу есть спрос, нашлись желающие и на такую, что предлагал Мишка. А предлагал он ее рьяно — используя анонимные доски объявлений в Сети, оставляя сообщения на хакерских конференциях, проводя какие-нибудь показательные взломы сайтов с последующим громким хвастовством в Интернете. Поначалу мало кто откликался на подобное кликушество — слишком много таких «мальчиков со сканерами» бродило по Сети в единицу времени, слишком много подобных подвигов приравнивалось к хакерству, будучи на самом деле обыкновенными «пантами».
   Отсутствие понимание поначалу оставляло его равнодушным — он прекрасно отдавал себе отчет в том, что у его славы должна быть некая экспозиция, должно пройти время, за которое он просто обязан примелькаться в ряду таких же, как и он сам, стать вначале более заметным, а потом втереться в доверие к авторитетам.
   Периодически его работы попадали на страницы сайтов, коллекционирующих взломы — и тогда он гордился этим и ждал предложений, проверяя почту по пять-шесть раз в день. Каждый раз, когда в диспетчере сообщений появлялась надпись «Новых писем нет», он со злостью шипел на весь свет, на слепых котят, не видящих ничего на экранах своих мониторов, на самого себя за очередное бездарное и незаметное творение — короче, виноваты были все вокруг.
   И вот однажды пришел ответ — более чем откровенный и желанный. Предлагали, уговаривали, хотел, подсказывали, сами просили совета — ребята неизвестно откуда, со сложно читаемыми никами запросто взяли его в команду, после чего он постепенно выбился среди них в негласного лидера. Он манипулировал людскими ресурсами, раздавал задания, помогал не справившимся, наказывал неумелых и самоуверенных — короче, взялся за дело всерьез и надолго…
   Казаков был одним из тех, кто оказался в той команде. Каким-то образом он оказался ближе других к Лукашенко; они сдружились с Мишкой поначалу виртуально, а потом и в реале. Дружба оказалась крепкой — они встретились, будучи жителями одного города, после чего их встречи стали носить регулярный характер; именно в такие минуты рождались самые необыкновенные их проекты. Тот, ради которого он сейчас орудовал на кладбище лопатой, был создан и разработан именно в такие минуты…
  
   * * * * *
  
   Что-то изменилось вокруг. Не потому, что шум и потоки тепла нарушили сложившееся здесь равновесие — просто добавилось нечто, чего раньше не было, нечто, сдвигавшее время и пространство. Сверху послышался шум, равномерный и не очень приятный — что-то шуршало, царапало, стучало, скрипело. Серебристый провод внезапно вздрогнул, когда откуда-то сверху упала маленькая крошка земли. На несколько секунд шум затих; потом начался вновь.
   Мраку, холоду и тишине пришел конец. Осталось только дождаться.
   Он дождется.
  
   * * * * *
  
   Тележка движется, словно танк. Человек, толкающий ее перед собой, не замечает никаких преград; за спиной остались десятки затоптанных клумб, несколько сломанных скамеек и пара оборванных чугунных цепей — как он умудрился сделать это, оставалось только догадываться.
    — Какие к черту розы… — ругался сторож, медленно продвигаясь к цели. — Какие розы, я спрашиваю…
   Никто не отвечал ему. Тот, кто производил те самые звуки, что взбудоражили сторожа, его явно не слышал, да и не подозревал о том, что к нему приближается кто-то с вполне обоснованными претензиями. Лопата звякала, комья земли взлетали в воздух, чтобы приземлиться невдалеке; сторож, покачиваясь из стороны в сторону, нащупал в кармане конфету, одной рукой развернул ее, сунул в рот, отвлекся на сладкий приторный вкус…
   И тут же, споткнувшись о какую-то железяку, которых в большом количестве можно было найти в этой части кладбища, рухнул на землю, как подкошенный. Руки выпустили тележку; комок слюны, щедро загустевший от шоколадной конфеты, ринулся куда-то в глотку. Удар головой и спазм в горле совпали. Он попытался крикнуть и с ужасом понял, что задыхается. Воздух — то самый воздух, которого было полно вокруг, который только секунду назад свободно проникал к нему в легкие — неподвижно застыл перед ним; он словно увидел его, застывший и желанный. Широко раскрытые глаза в ужасе видели себя со стороны — кровь, льющаяся откуда-то из большой раны на виске, окрасила траву и тропинку рядом с его головой. Солнечный свет, приобретший непонятный зеленый оттенок, перестал доставать до его зрачков; тошнота, слабость, пот, дрожь в теле — все это обрушилось на него вместе со страхом смерти. И уже теряя сознания от удара головой, он вдруг почувствовал, как в горле что-то стронулось с места, комок сладкой и вязкой слюны рванулся в желудок.
   И воздух, такой же сладкий и желанный, ринулся в легкие. А через мгновенье наступила тьма.
  
   * * * * *
  
   Казаков решил отдохнуть. Недолго, несколько минут. Отдых был жизненно необходим — стало сводить кисти рук от напряжения. Сколько земли было перекидано за это время, что он здесь — трудно сосчитать. Он стоял в могиле уже почти по плечи — правда, он не ставил себе цели раскопать ее полностью до того состояния, в каком она была, когда туда опускали гроб. Получалось, что он рыл колодец, ведущий его непосредственно к изголовью.
   Положив лопату поперек вырытой ямы, он подтянулся и выбрался наружу. Захотелось прилечь, вытянуть ноги. Казаков не стал долго думать над тем, как отзовется его усталый организм на лежание на сырой земле — лег, поднял глаза к небу.
   Вечерело. Скоро должны были показаться звезды. Казаков потянулся, скрипнув всеми суставами; скосив глаза в сторону насыпанной кучи земли, он оценил свою работу. А потом зажмурился и вспомнил Лукашенко…
   Когда-то им с Мишкой крупно не повезло. Они-таки вляпались. Их разудалое хакерство привело к тому, что, сами того не зная, они сломали то, что ломать крайне не рекомендовалось. Базу одного ночного клуба.
   Вроде бы ничего особенного; подумаешь, какой-то ночной клуб. Что там может быть сверхъестественного? Но это было не так…
   Люди, сильные мира сего, использовали этот клуб для отмывания больших сумм «грязных денег». Все деньги, проходившие через его бухгалтерию, имели «черный след». Ни Лукашенко, ни Казаков сотоварищи этого не знали — да и не думали об этом.
   Их красиво вычислили — люди по ту сторону линии фронта были не в пример подкованнее и авторитетнее. Вычислили настолько точно и безукорзненно, что оставалось только придти к Лукашенко домой, взять его за белы рученьки, отвести в ближайший карьер и пустить там пулю в лоб — и это несмотря на то, что сам Мишка никакого интереса к содержимому базы не проявил, данными не воспользовался и вообще: наплевал на все, кроме самого факта взлома.
   Профи из бригады, ответственной за безопасность и тайну перемещения «черных» финансов, вычислили Лукашенко при входе в систему, отследили его адрес в Интернете, роутер показал им его домашний — вплоть до подъезда, настолько шикарной картой города обладала команда обороняющихся. Мало того, что все Мишкины действия фиксировались в журнале — писались логи, отмечалась вся сетевая активность его друзей, все телефоны стояли на «прослушке» — кроме того он сам был объектом пристальной слежки. Про него знали все — какие сигареты и какие чипсы предпочитает, по каким дням ходит в магазины, а по каким на рынок; знали имена двух его девушек (при этом не удивляясь, что они ни разу не встретились — парень алгоритмизировал даже личную жизнь, графики обеих подруг не пересекались никоим образом). Дополнительно в банк данных заливалась информация о его родителях, соседях по лестничной клетке и еще много чего другого — вдруг пригодится?
   Сам Мишка никогда не относил себя к категории преступников, которых тянет на место давних развлечений во второй раз — он никогда не заходил на один сервер дважды. Так что хозяева ночного клуба находились в полной безопасности — ничего с сервера Мишка не вынес, кроме морального удовлетворения; никакая информация не стала его достоянием, он и не пытался пробиться сквозь дебри чужих паролей. Но знать, что в городе существует хакер подобной квалификации и не принять превентивных мер — означало когда-нибудь попасть под мощный пресс его сканеров и брутфорса. И тогда пароли могли не выдержать…
   Переломным моментом можно считать тот день, когда руководитель группы сетевой защиты ночного клуба «Селена» был ознакомлен с содержимым планировщика Мишки, который был не менее красиво, чем все остальное, утянут с его компьютера. Вор у вора дубинку украл… И тогда стало ясно, почему Михаил Лукашенко, один из самых удачливых хакеров последнего десятилетия, часто отказывается от высокооплачиваемой работы.
   Каждый день, когда цена на дозвон падала в три раза, у него в планировщике стоял пункт «Импровизация».
   Лукашенко не ломал сервер провайдера, не обнулял свою статистику, не покупал своими мозгами анлимит. Он платил, причем платил исправно, не дожидаясь отключений. За последние два года он не просрочил платежи ни разу. Понять Мишку было можно — Интернет был его оружием, он без него как без рук. Но вот эта самая импровизация выбила его противника из колеи напрочь. Он вдруг понял, что парень просто не в состоянии жить без «лома». Так и виделось, как он садится за комп ровно в двадцать три часа, кладет пальцы на клавиатуру, как на рояль, и думает — кого же сегодня? Кто жертва на этот раз?
   О подобном образе выбора цели было доложено человеку, занимающему в финансовой цепочке руководящее положение. Стало ясно, что Лукашенко создан для того, чтобы находить дыры в чужой защите — и когда он сломает все, что можно сломать, он подпилит ножки того стула, на котором будет сидеть…
   …Казаков встал с земли, отряхнулся, скептически оценил глубину вырытой на данный момент ямы, поплевал на ладони и, подхватив черенок, спрыгнул в нее.
    — Зачем все это было нужно? — говорил он сам с собой, роясь в могиле и выбрасывая наверх комья песчаника, смешанного с какой-то желтоватой глиной. — Идиотское завещание… Прямо Джимми Хендрикс! «Положите со мной в могилу гитару…» Нахрена было хоронить вместе с ним ноутбук? Любитель эффектов ты, Мишка! Ты хоть представляешь, сколько тут еще копать?..
   …Лукашенко, конечно, любил всякого рода эффекты — внезапность, красоту, наглость и много чего другого, что примешивал к своему труду. Вот только умирать он не собирался. Потому и не верил — до последнего…
   Когда к нему пришли плечистые ребята в строгих костюмах, он даже не сразу понял, о чем речь. Все было настолько красиво и интеллигентно, что он просто поддался на всю эту атмосферу Аль Капоне и Америки тридцатых и, сам того не замечая, подыгрывал им в своей собственной смерти. Ему даже было позволено написать завещание.
   Он сделал это. Написал. Точнее будет сказать, напечатал, сохранив его на ноутбуке. Текст был адресован Димке Казакову.
   Конечно, среди тех, кто пришел его убивать, нашел человек, способный понять смысл написанного и попытаться найти там некую тайнопись, шифр, код. Но Лукашенко в последний день свой жизни был более чем гениален. Понять его смог только Димка…
   Потом его вывели, усадили в джип, вывезли за город… Сопротивлялся он или нет — не знает никто. Последние минуты его жизни остались загадкой для всех — как он вел себя, пытался ли освободиться или нет, старался ли спасти свою жизнь…Факт остается фактом — нашли его через сутки с простреленным сердцем. Еще через несколько часов Казаков вместе с сотрудниками милиции читал завещание.
   Глядя на эти строки, можно было заподозрить все, что угодно — но только не то, что видел там Казаков, с трепетом читая завещание, оставленное ему тем, кого уже не было в живых. Сотрудники отдела по расследованию убийств пытались вытащить из Димки хоть какое-то признание. Но Казаков молчал, потому что послание было более чем всеобъемлющим — при некотором стечении обстоятельств Казаков оказывался единственным наследником всего того, что Лукашенко успел добыть за свою короткую хакерскую жизнь.
   Расследование зашло в тупик — никто и никаким образом не смог объяснить мотив убийства и найти тех, кто был к нему причастен. Просто-напросто все, кто был заинтересован в происходящем, получили некую долю информации, ни к чему не обязывающую — и на этом все закончилось. Мишка унес свою тайну в могилу. И только Казаков знал, что надо делать…
  
   * * * * *
  
   Свет ворвался в глаза, такой внезапный, нежданный и яркий… Зрачки уменьшились в размерах, лучи остановились на полпути. Стон сорвался с губ непроизвольно, как неотъемлющая часть действительности — не застонать было невозможно. Глаза метнулись по кругу — ни на чем не останавливаясь.
   Пальцы сами собой ухватились за пустоту, потом напряглись, вытянулись, как спички, цапнули несколько раз воздух — и вот она, тележка. Оставалось только встать…
   На это сил понадобилось намного больше, чем хотелось. Головокружение обрушилось на него, как какая-то болезнь — закружило, завертело, захотелось упасть и расслабиться, отдаться на волю волн, захвативших сознание…
   Через несколько секунд зрение вернулось с прежней четкостью. Сторож привстал, попытался распрямить ноги, и сразу же ухватился за голову — туда, где выросла большая припухлость, где тонкой струйкой текла кровь…
   Тошнота ввинчивалась ему в мозги, как сверло.
   Он старался избавиться от нее, защищаясь, как мог. Но вдруг снова раздался звук, вогнавший его в то состояние, в каком он находился все последнее время..
   Снова лопата звякнула о камень.
   И он понял, что должен остановить того, кто это делает.
   Должен. Иначе его существование теряет смысл.
   Он — сторож. Надо остановить. Надо… тележка скрипнула, начав снова двигаться следом за ним. Он остановит…
   И самое главное — там, конечно же, будет налитая рюмка… Будет. Будет…
   Тележка, скрипнув, тронулась с места. Конец пути был близок.
   Кто бы это ни был — он прекратит свою работу.
   Иначе…
  
   * * * * *
  
   Казаков копал, как заведенный. Лопата мелькала перед его собственными глазами, комья земли взмывали над краем выкопанного им колодца, чтоб исчезнуть в куче песчаника. Внезапно лопата стукнула по дереву.
   Он замер, аккуратно повозил острием лезвия по тому месту, которое издало деревянный звук, и увидел обтянутую красным бархатом крышку гроба. Работа подходила к концу.
   Он опустился на колени и руками расчистил место в изголовье, которое он сумел освободить от земли. Колодец получился не очень широким, но присесть в нем на колени удавалось без особых проблем.
   Руки ощутили крышку гроба, пальцы прочувствовали ткань, которой он был обтянут… Казаков встал во весь рост, протянул руку к своей сумке, что лежала сейчас наверху. На свет был извлечен гвоздодер — не очень большой, так себе — лишь бы выдернуть гвозди из крышки, лишь бы добраться до Лукашенко.
   Крышка гроба поддалась без особых усилий — и это несмотря на то, что половина гроба была под землей, туда Казаков просто не добрался, не хватило сил. Да это особо и не требовалось — самое главное было у Мишки на груди, там, куда положили ноутбук.
   Сердце екнуло не один раз — когда хрустели доски крышки, когда рвалась ткань. Через несколько минут Казаков увидел лицо Мишки.
   Смерть не щадит никого — непреложный закон жизни. Лицо друга, оказавшегося в таком молодом возрасте за чертой, напоминало жуткую маску с бразильского карнавала. Расплывающиеся по лицу пятна неопределенного цвета, отвратительный запах, словно осязаемым облаком рванувший вверх — все это заставило Димку вскрикнуть. Пусть негромко, пусть коротко, — но все-таки он не сумел сдержать страха и боли.
   Застыв на минуту, Казаков думал о том, как он заставит себя прикоснуться к телу, как сможет достать из-под его сложенных на груди рук компьютер и сделать то, ради чего он здесь. Слюна застыла вязким комком, сердце заколотилось все быстрее; он засунул руку под крышку, которая от его усилий все-таки треснула, и провел пальцами по костюму, в котором Мишку хоронили.
   Ткань мягко убегала под рукой; отворот, галстук… Наткнувшись на руки, он снова вскрикнул от неожиданности. Страх и желание сделать все как можно быстрее притупили его внимание; если бы он в этот момент посмотрел по сторонам, то заметил бы, что рядом с ним появилась дополнительная тень.
   Кто-то стоял за спиной…
    — Ну давай же! — торопил Димка сам себя, пытаясь вытащить ноутбук. Он почему-то находился под действием мифа о том, что все мертвецы твердые и холодные, как камень, поэтому был неприятно удивлен и в очередной раз испуган мягкостью ладоней и теплом, поднимающимся из гроба.
   Потом он увидел тот самый провод, о котором упоминалось в предсмертном письме Лукашенко. Никто так и не понял, что и с какой целью пытался сказать в завещании Мишка. Знал лишь Казаков.
   Он вытащил ноутбук на свет, откинул крышку и поразился тому, что компьютер уже был включен — Лукашенко, стоя перед лицом смерти три дня назад рассчитал все очень и очень точно.
   Димка взялся за кончик серебристого провода и пошарил ладонью по отвороту Мишкиного пиджака. Скоро его пальцы наткнулись на маленькую, с булавочную головку, клемму, к которой он и присоединил провод.
   Костюм, напичканный металлической сеткой, был огромной спутниковой антенной. Когда-то давно, еще будучи подающим большие надежды радиолюбителем, Лукашенко ради каких-то опытов сделал из своего пиджака передвижную радиостанцию, пропустив через него сотни мелких проводов в виде сети. Теперь это его изобретение, о котором не знали даже его родители, должно было выполнить свою последнюю задачу.
   Когда провод пристегнулся к клемме, Димка откинул крышку ноутбука, вызвал консоль и, вытащив из кармана рубашки листок с несколькими командами, внимательно их повторил, набрав с клавиатуры.
   На экране появилась довольно медленно ползущая полоска синего цвета.
   Казаков смотрел на нее, не отрываясь. Со счетов ночного клуба «Селена» утекали деньги. Все деньги. И Казаков становился их единоличным владельцем.
   Этакий прощальный поклон из могилы. Никто и никогда не отследит этот сигнал, отправленный Мишкой Лукашенко после своей смерти. Полоска ползла, ползла к финишу…
   Тысячи, десятки тысяч долларов. Чьи-то жизни. Чьи-то смерти. Чье-то великолепие, боль, радость, признание… Все это становилось собственностью Димки Казакова.
   И когда лезвие лопаты, оставленной наверху, развалило ему голову пополам, он даже не успел удивиться или испугаться. Он просто перестал существовать.
   Полоска доползла до конца. Короткое «бип» совпало со звоном рюмки, разбитой о памятник. Шумный выдох, потом отвратительный хрипящий кашель. Лопата падает на землю.
    — Паскуды, — шепчет сторож, разглядывая лезвие, окрашенное кровью. — Могилы разрывают… Придется поработать…
   И он, с трудом шевелясь, начинает закапывать лежащего на дне выкопанного колодца убитого Казакова — сначала спихивая ему на голову землю ногами, потом подхватив лопату.
   Камни и песок сыпались на раскрытый экран ноутбука, постепенно пряча под толстым слоем грунта тайну денег «Селены». Сторож старался успеть до захода солнца — букетов вокруг могилы было очень много, надо их еще собрать, довести до домика, освежить колодезной водой и приготовить для Макарыча.
   Скоро последние следы Димкиной крови исчезли с лезвия лопаты. Похоронив Мишку Лукашенко второй раз за один день, сторож принялся укладывать розы на тачку.
   Голова у него уже не болела…