Плащ
Бурков пододвинул вошедшему гостю в майорских погонах папку, после чего вновь вернулся к созерцанию того, что было за стеклом.
— Внимательно изучите все, что там содержится, — произнес он, услышав за спиной шуршание быстро перелистываемых файлов. — Не торопитесь. Надо понять. ВАМ надо понять.
Шуршание стало более упорядоченным, спустя несколько секунд и вовсе прекратилось. Бурков усмехнулся — там было от чего прийти в ужас.
Тем временем за стеклом, прозрачным лишь с этой стороны (а с противоположной представлявшейся зеркалом), текла неторопливая жизнь. Жизнь человека, рассматриваемая под микроскопом…
— Сколько это уже продолжается? — раздался из-за спины вопрос. Голос густой, немного взволнованный. Чувствовалось, что говоривший не в силах совладать со своими эмоциями, несмотря на большой стаж работы в учреждениях, стиль которых — всяческое отсутствие эмоций и всплесков морали и угрызений.
— Десять месяцев, — ответил Бурков, не отрывая глаз от стекла. — Это не считая срока в реанимации и реабилитационном центре. Вместе получается четыреста пятьдесят дней. Почти. Срок приличный для того, чтобы сделать выводы.
— Какие?
— Любые, — Бурков все никак не хотел оглянуться и разговаривал через плечо — происходящее внутри комнаты за стеклом словно гипнотизировало его. — Вы читайте, читайте…
— Какого черта я буду всматриваться в эти буквы и цифры, если рядом со мной человек, который все это сделал?! — вспылил, сам того не желая, майор. — Тем более, что я здесь далеко не с просто ознакомительной целью, вы же понимаете!
— Понимаю, — тихо кивнул Бурков. — Я все понимаю. И то, что я вам обязан отвечать; и то, что вы обладаете полномочиями — всеми, какими надо… Как и то, что стоит только начать раскрывать карты…
— А вы как хотели, Сергей… — гость прищурился, вспоминая отчество.
— Лучше «генерал-майор», — уточнил Бурков. — Это все-таки дает мне какие-то привилегии — хотя бы виртуальные. Ну или «господин генерал»…
Щеки гостя налились краской. Ему до звания генерала было еще очень и очень далеко.
— Да вы не тушуйтесь, — наконец-то соизволил оглянуться Бурков. — Я понимаю и вас, и вашу работу. Я готов отвечать…
«Кто-то проговорился, — медленно проплыла в голове печальная мысль. — Кому-то захотелось сенсаций. И денег».
Он всегда очень тщательно подбирал команду. Но на этот раз ошибся. Эх, лучше бы не сейчас…
Тем временем майор встал со стула, подошел и встал рядом, уткнувшись взглядом в стекло. Бурков внимательно следил за его глазами, пытаясь угадать, насколько тот проникся происходящим. Тщетно. Ничего не было в этих глазах — ни понимания, ни любопытства. Только одно — желание выполнить свою миссию и с чистой совестью удалиться к начальству с докладом.
И еще — Буркова очень задело то, что эта «крыса» из Управления не стала ничего читать до конца. А ведь там было на чем остановить взгляд…
«Он перестал листать не потому, что нашел там что-то достойное. Ему просто безразлично… Работа целой команды, жизнь человека, умы и чаяния, надежды, успехи и неудачи — все ДЕРЬМО. Мы — ДЕРЬМО. Кто же так кинул нас?!. Кто?!!»
— И что я должен здесь увидеть? — недоуменно пожав плечами, спросил управленец у Буркова. — Ради чего я здесь?
И вдруг Бурков понял, что вопрос задан не ему. Эти слова предназначались тому, кто направил его сюда — предателю из группы Буркова. Человеку, который знал ТАК МНОГО, что просто не смог объяснить безопаснику из Управления, что же именно тот должен был увидеть. На этом можно было попытаться сыграть…
«Вот только стоит ли? — подумалось генералу. — Может, пора выходить из тени?»
— Я не знаю, ради чего ВЫ здесь, — ответил Бурков. — Я здесь ради него…
И он кивнул за стекло…
* * * * *
Ладони, как всегда прижаты к вискам. Там, на привычных местах — шрамы. Круглые, лучистые. Словно они всегда там были. Пальцы осторожно поглаживают их, массируют, хотя они никогда не болели. Две звездочки на висках — два центра Вселенной.
Подушечки пальцев словно приросли к ним; сами ладони старались закрыть уши, не пропуская в них ни звука. И трудно было определить, что важнее — растирать лучики шрамов, стараясь сровнять их с кожей, или изолировать себя от любого мало-мальски значимого шума вокруг.
Иногда он поднимал глаза к зеркалу. Отражение не прельщало его, он отводил взгляд в полированную поверхность стола, которая делала его лицо расплывчатым и не похожим на самого себя. Так было намного проще — осознавать, что ты — это не ты, а просто какая-то аморфная масса памяти, рефлексов, инстинктов и поведенческих комплексов.
Иногда он пристальнее вглядывался в свое отражение в светлом лаке, пытаясь понять, кто же он на самом деле. Ничего на ум не приходило…
— Кто? — спрашивал он у своего размазанного отражения. — Кто я? Зачем я?
Частенько он вставал, начинал ходить по комнате, не замечая расставленных кресел и задевая их коленями. При этом пальцы по-прежнему цепко сжимали виски, а уши не улавливали ни единого звука — да их и не было тут, по большому счету. Любой человек, оказавшись рядом, поразился бы тому, с какой настойчивостью обитатель комнаты защищается от тишины. Телевизор и музыкальный центр были выключены практически всегда — за исключением принудительного включения на выпуски новостей; окон в комнате не было, стены — толще не придумаешь, полная изоляция. И тем не менее — самым главным в жизни была тишина. Сохранить ее, не допустить в уши этот мерзкий звук — значит, остаться в живых.
Откуда брался звук, объяснить не представлялось возможным. Просто неизвестно откуда брался тихий, постепенно нарастающий шелест — что-то вроде шепота, перерастающего в гомон. Звук не был металлическим, не был искусственно синтезированным — что-то знакомое настолько, что просто никогда не отмечалось в сознании как неотъемлемая часть мироздания. Этот звук был всегда — и именно поэтому был незаметен ранее.
Этот шелест шел откуда-то сбоку, хотелось обернуться в его сторону и увидеть то, что умело производить подобный шум. Просто обернись, достаточно быстро для того, что успеть ухватить шелест за самый кончик… Уже много дней и ночей это не удалось сделать ни разу. Звук ускользал, чтобы спустя пару мгновений появиться вновь с другой стороны.
Это выматывало. Это мешало жить. Это делало существование похожим на бесконечную охоту за солнечным зайчиком. И когда становилось совсем невмоготу — он кричал; кричал до рвоты, чувствуя, как надуваются на шее вены, превращаясь в толстые шнуры. И этот крик убивал шелест. В среднем минут на тридцать. Так что кричал он много и часто.
Казалось бы, что в этом такого — простой звук, пусть и галлюцинация, но все-таки — звук, не удар молнии, не судорога, не боль в сердце. Слушай себе на здоровье — авось, привыкнешь. Но нет, шелест был не похож на незаметное тиканье часов в квартире, к которому привыкаешь настолько, что перестаешь замечать — правда, всего лишь до тех пор, пока не вспомнишь о нем. И тогда он преследует тебя, лезет в уши, и ты уже не можешь отделаться от него, потому что твои рецепторы уже настроены только на него; и даже в самой дальней комнате ты ловишь себя на мысли, что шум часового механизма чересчур громок и навязчив… Пока какой-нибудь новый раздражитель не собьет эту настройку. Не заставит отвлечься. Не выключит звук.
Иногда (пару раз за день) этот кошмар отпускал; совсем ненадолго, на час-полтора. Но появлялась возможность убрать руки. Положить их на стол перед собой и разглядеть напряженные ладони, потные и красные от усталости. Пальцы забывали о шрамах, осипшее горло — о спасительном крике. Он снова становился самим собой.
КЕМ?
Он чувствовал — зеркало в его комнате знает ответ…
* * * * *
Во время очередного крика, когда человек в комнате согнулся едва ли не до пола, майор поморщился и укоризненно посмотрел на Буркова. После чего покачал головой и вернулся за стол.
— Я здесь уже сорок с лишним минут. Что ЭТО?
И он кивнул за стекло.
Бурков протянул ладонь, будто хотел дотронуться до того, кто бы по ту сторону. Скрипнули зубы.
— Я не знаю, — вдруг сказал он, удивившись собственной смелости. — Теперь — не знаю.
— Что-то подобное я и предполагал, господин генерал, — безопасник вытащил из кармана дорогую перьевую ручку, постучал ей по столешнице. — Да вы не переживайте. В каждом из нас живет доктор Моро…
Генерал на мгновенье вздрогнул и как будто стал ниже ростом, словно из-под него выдернули маленькую скамеечку. Дыхание сделалось шумным и прерывистым, плечи затряслись.
Постукивание замерло; ручка повисла в воздухе. Человек за столом застыл в ожидании. По ту сторону стекла руки вновь зло и нелепо потирали звездчатые шрамы на висках, словно пытаясь втереть их под кожу.
А потом громкий всхлип заставил майора вздрогнуть всем телом. Вздрогнуть так, что золотое перо вырвалось из его пальцев и, как живое, упорхнуло куда-то на пол, к ногам. Сердце забилось сильней; пот выступил мелкими бисеринками на лбу; красными мокрыми ручейками проступили узоры на ладонях.
Генерал плакал, уткнувшись лбом в стену рядом со стеклом. Его пальцы скользили по нему, пытаясь зацепиться хоть за что-то. Тщетно — руки безвольно упали вдоль тела, повиснув плетьми.
— Я не хотел… Я не мог… — шептал он, раздирая при этом свое горло так же, как человек за стеной. — Черт возьми, я же врач… Как?..
И было ясно, что он вот-вот упадет…
* * * * *
Он пришел в это место один, не поставив никого в известность. Это было против всех правил — однако их стоило нарушить хотя бы ради того дела, что привело его сюда. Дела, которое совершают раз в жизни, да и то не все. Только те, кто может, отрешившись от всего, что удерживает тебя в этом мире, посмотреть на себя со стороны.
(деревянные стены)
Сапоги шлепали по раскисшей земле, брызги разлетались в разные стороны, облепляя изумрудную после дождя траву. Яркий солнечный свет слепил, заставляя щуриться; слезы невольно вытекали из уголков глаз на мелко дрожащие щеки. Середина лета…
(покосившиеся ворота, еле держащиеся на одной-единственной проржавевшей петле, скрип и ЗВУК…)
У ворот он остановился. Захотелось оглянуться, но он не стал этого делать, считая слабостью — а ему надо было быть сегодня самым сильным на этой земле. Провел ладонью по шершавой от многодневной щетины щеке; неприятное ощущение «живой наждачной бумаги». Удивился слезам — удивился искренне, поднеся пальцы с маленькими солеными капельками к самым глазам. Он не плакал уже очень давно, несколько месяцев. С тех пор, как стало ясно что спасение только в одном — войти в эти ворота…
(птичий крик где-то сбоку, внезапный порыв ветра, далекое громыхание ушедшей грозы и ЗВУК, ЗВУК!..)
Нащупал в кармане карандаш, погладил его, словно живое существо. Внезапно понял, что закусил губу — до крови…
(НЕ ПОМНЮ! БОЛЬШЕ НЕ ПОМНЮ!)
Кровь всегда имела вкус — несмотря на то, что мама с детства говорила ему о том, что так не бывает, что нет в крови ничего, способного вызвать вкусовые ассоциации. Но он почему-то никогда в это не верил — и очень быстро убедился в собственной правоте.
Что-то там шевельнулось, внутри. Где-то за воротами.
Он досчитал до десяти — вслух, громко, четко, будто в первом классе у доски. Это придало ему сил. Толкнул ворота — они жалобно скрипнули, прочертив по земле глубокую полуокружность и открывая путь вперед, в полумрак.
(за спиной — что-то тяжелое, железное; ноша не мешает, но и не радует)
Он шагает внутрь.
(ЗВУК врывается в его уши с новой силой, руки сами взлетают к вискам, и из горла вырывается нечеловеческий вопль; зеркало мелко вибрирует, искривляя пространство…)
* * * * *
Бурков, закрыв лицо ладонями, сидел на полу у стены. Майор внимательно смотрел на него, наклонив голову набок. Потом наклонился, поднял с пола свою дорогую ручку с золотым пером, хотел стукнуть ей несколько раз об стол, но передумал и положил в карман. Его пальцы мягко легли на папку, лежащую на столе; суставы тихонько хрустнули, майор принялся задумчиво изучать свои гладко остриженные ногти.
Пауза затянулась.
— Прогноз был плохой, — внезапно сказал Бурков голосом абсолютно спокойным и чистым. — С самого начала все знали, что ничего хорошего не выйдет.
Руки от лица он так и не убрал; он словно продолжал играть в прятки с самим собой.
— Тех, кто видел его сразу… Тогда, когда его привезли… Нас было всего три человека. Ах, да, еще анестезиолог, что ж я его-то позабыл.
Майор кивнул, сам не зная, зачем. Он просто чувствовал, что Бурков прислушивается ко всему, что происходит в комнате, что он УГАДАЕТ этот кивок. Так и случилось — это словно было сигналом к продолжению монолога.
— Я думаю, вы зря не стали читать… — заговорил вновь генерал, но майор его перебил — торопливо, будто боясь, что не успеет высказаться.
— Я читал. Раньше. И я, знаете, не мазохист — а там такие фотографии, что мороз по коже… Единственное, что хочется сделать — захлопнуть эту папку побыстрее и отодвинуть куда подальше. Простите, продолжайте.
Бурков, наконец-то, убрал ладони от лица. Майор ожидал увидеть там слезы — но их не было. Совсем.
— Он должен был умереть сразу, — произнес генерал, обращаясь куда-то к потолку. — Он выжил даже не случайно — ибо это нельзя назвать случайностью. Это вообще нельзя объяснить ничем — ни волей бога, ни судьбой. Ничем.
Майор кивнул. Фотографии в этой папке были достойны самого страшного атласа по судебной медицине.
— Нейрохирургия, сами понимаете, наука с одной стороны очень точная, дотошная и кропотливая, а с другой — допускающая множество приближений и допущений. Помните, в «Формуле любви» одну из знаменитых фраз земского врача — «Голова — предмет темный и исследованию не подлежит»?
— Да, конечно, — ответил с готовностью майор. Ответил слишком уж подхалимски, так что стало ясно, что фильма он не видел и о нейрохирургии имеет самое отдаленное представление.
Бурков криво улыбнулся, покачал головой и продолжил:
— Совещание наше было недолгим, но продуктивным. Он требовал немедленной операции, это было ясно без слов — но какой операции? То, ради чего мы закопали себя на полкилометра под землю в эти чертовы лаборатории, стоило слишком дорого, чтобы это можно было делать первому встречному. Все остальное не имело смысла…
— Небогатый выбор, — сказал майор. Чувствовалось, что в течение своей жизни он не раз оказывался перед подобной проблемой — как выбрать там, где выбирать не из чего. — Но ведь этот парень был идеальным объектом, ведь правда?
— Да, — согласился Бурков. — Ни единого документа, на теле — ни татуировок, ни шрамов. Пропади этот человек для всего мира — и вряд ли кто и когда сумел бы найти его.
И вот тут майор понял, что генерал солгал — но в чем? Мозги безопасника четко уловили фальшь, но добраться до ее истоков майор не сумел. Тем временем генерал встал, скользя спиной по стене. Окно в комнату оказалось сбоку от него; всеми силами он старался не смотреть туда.
— Вы не будете возражать, если я опущу штору? — спросил он у майора, после чего, не дожидаясь ответа, протянул руку куда-то к окну и нащупал невидимую от стола кнопку. Тихое жужжание, с каким обычно в автомобиле опускаются стекла на сервомоторах, сверху на окно наехала черная гибко-металлическая шторка, скрывая за собой все, что происходило по ту сторону. И только когда последний луч света из комнаты за стеной исчез, Бурков позволил себе сделать шаг вперед.
Он медленно и по-прежнему спиной к окну подошел к майору и протянул руку к папке с документами. Выглядело это достаточно требовательно, майор не стал возражать и убрал с нее ладонь. Бурков застыл на полпути. Будто ожидал от невзрачной, но толстенькой папки удара током.
— Что-то у нас слишком много пауз, — вдруг сказал майор. — Мне кажется, есть смысл поторопить события. Тем более, что там (он кивнул в сторону закрытого окна), судя по всему, далеко не все в порядке.
Бурков отсутствующим взглядом ткнулся в лицо майора; нижняя губа затряслась мелко-мелко, как у ребенка.
— Если бы вы знали, насколько вы правы…
И решительно открыл нижний ящик стола — ведь проверяющий требовал подробного отчета.
* * * * *
Внутри было сухо, только кое-где через дырявую крышу срывались вниз крупные капли ушедшего на запад дождя. Он сделал несколько шагов вперед — осторожно, как по минному полю. Осмотрелся — воровато, потом смелее и смелее. Он действительно был здесь один — и это одновременно и пугало, и добавляло ответственности. Не было никого, кто мог бы исполнить роль зрителей — или режиссеров.
(вот эта штука на спине — зачем?)
Внезапно стало холодно. «С чего бы это?» Мурашки пробежали вдоль позвоночника, оставляя неприятный след после себя. Защипало глаза. Хотелось пожалеть себя, выйти и бежать куда глаза глядят!..
(не помню)
Но бежать было нельзя. Все было предрешено — и должно быть исполнено.
(где я? СЛОВО… не помню…)
И вдруг всплыло перед глазами — мама. Потом почему-то деревья, деревья. Все в цвету — и запахи вплыли к нему сюда, под крышу, знакомые до боли и нереальные здесь, нереальные абсолютно.
(лошади?)
И где-то далеко город, где ждут…
(ТУ-ТУ-ТУ!.. warning! Danger of destruction!)
И уже никогда…
(твою мать все не так УДВОЕНИЕ ЛИЧНОСТИ проверьте входящий прошу паузу процесс поглощает меня i’ve got one message выключите критические значения не соответствуют условиям ветвление ветвление ветвление цикла выключите звук ДАВАЙТЕ Я ЛУЧШЕ РАЗДЕЛЮ НА НОЛЬ!!!)
* * * * *
— C чего все началось? — спросил майор после второй рюмки водки. Первую они выпили молча по обоюдному согласию — Бурков извлек слегка початую бутылку из нижнего ящика стола, налил в рюмки с надписью «Nemiroff», пододвинул одну к майору; тот протянул руку, опрокинул в себя, не поморщившись и не шаря глазами по столу в поисках закуски. Бурков сразу проникся к нему — но не потому, что в России стакан всегда объединял незнакомых людей. Просто ситуация, которая возникла сейчас, требовала решения совместными усилиями — и степень доверия обозначилась через водку отчетливо и определенно.
— С чего началось? — переспросил генерал сам себя. — С того, что я, наконец, понял, сколько бездарной и бестолковой работы выполнил за свою далеко не короткую карьеру. Сколько людей унесло в могилу тайны своего мозга, так и не дав мне возможность помочь им… Если бы вы, майор…
— Дмитрий, — вставил слово тот, представившись — словно только сейчас созрел для этого. Генерал споткнулся об это замечание, кивнул и продолжил:
— Если бы вы, Дмитрий, видели, сколько книг написано о тайнах мироздания, заключенных в наших с вами черепах, сколько противоречащих друг другу выводов делали в течение многих веков авторы, сколько мусора гнездится в душах тех, кто занят тем, что погружает скальпели и сверла в мозги… Тысячи! Десятки тысяч! И каждый день — все новые и новые статьи, работы, книги! Любой мало-мальски значимый нейрохирург стремится увековечить себя в историю, предлагая очередную пустышку — уж лучше бы он занимался чем-то более определенным!
— А как же вы сами? — спросил Дмитрий, поддавшись на тон Буркова и уйдя в сторону от основной темы. — Ведь все, что вы сказали сейчас — вы сказали о себе.
Генерал кивнул, встал из-за стола и прошелся вокруг.
— Сказал. И подпишусь под каждым словом. После того, что случилось с этим парнем — я прекращаю всякую врачебную практику. Путь в ад выстлан благими намерениями.
Майор повертел в руках рюмку и произнес:
— Странно все это… Так что же…
— Я расскажу, расскажу, не волнуйтесь так, Дмитрий, — успокоил Бурков проверяющего. — Знаете, сколько было вариантов у того, что мы назвали «Плащом»? Шестнадцать.
— И что? — пожал плечами майор.
— Не понимаете? Преподнесу иначе — слышали ли вы когда-нибудь, сколько в хирургии существует видов швов при ранении печени?
— Понятия не имею, — сказал майор, двигаясь взглядом в сторону бутылки.
— Более двухсот, — ответил на свой собственный вопрос Бурков. — И какой из этого можно сделать вывод?
— Да черт его знает, генерал! Что вы все загадками да загадками…
— А вывод один. Нет ни одного хорошего. И люди бьются над тем, как же зашить то, что нельзя зашить в принципе, уже около двухсот лет — считайте, по году на шов. А она как кровоточила в прошлом веке, так и по сей день — и все без толку…
— Вы хотите сказать, что ни один вариант «Плаща» не был доведен до ума? — Дмитрий наклонил голову, подумал и, вытащив из внутреннего кармана блокнотик, что-то там пометил. Бурков проследил за этими манипуляциями, прежде чем продолжить разговор, после чего плеснул в рюмки по третьей и сказал:
— Ваш вывод преждевременен, но доля истины в нем есть. Очень большая доля, — генерал кивнул, развел руки и невесело усмехнулся. — Дело в том, что нельзя объять необъятное.
Майор принял условия игры. Бурков предлагал ему самому добраться до причин — и он принялся размышлять, несмотря на изрядное опьянение.
— То есть, — нахмурив брови, заговорил он, — вы хотите сказать, что сам предмет изучения непознаваем в принципе? Что сколько бы вы не продвигались к цели, она всегда будет так же далека от вас, как и в начале?
— В общем-то, надо быть оптимистичнее, — Бурков попытался улыбнуться. — Но в целом — так и есть. «Голова — предмет темный…»
Майор надул щеки, резко выдохнул, сгоняя пелену с глаз. Оглядевшись по сторонам, он сконцентрировался на беседе.
— Что у вас там в бутылке… А почему «Плащ»? В смысле — почему так называется?
— От латинского «палиум» — «плащ». Серое вещество головного мозга, его кора. То, что делает нас с вами людьми во всех смыслах этого слова. Высшая нервная деятельность, память, социальные навыки, обучаемость — много еще можно перечислять. Утратьте все это — и вы НИКТО. Не человек.
— А кто? — спросил майор, чувствуя, что изрядно пьян.
— Да, я забыл вас предупредить — это не водка, а спирт, разведенный с водой. Получилось немного покрепче, вы уж извините.
— Насколько покрепче? — сквозь полуоткрытые глаза спросил майор.
— Да кто ж его измерял-то? — пожал плечами Бурков, пристально вглядываясь в глаза Дмитрия. — Каждый раз — как получится.
— Так кто же я — без этого… «плаща»?.. — заплетающимся языком спросил майор.
— Растение, — коротко и абсолютно трезво ответил генерал. Майор вскинул на него тревожный взгляд помутневших глаз и повалился набок. Бурков опустился на свой стул и взялся за виски — как тот парень в комнате за стеклом. Вот только шрамов у него не было.
* * * * *
(восстановление с контрольной точки)
Я жив. И это меня пугает. Мне кажется, что я уже много раз входил в эти ворота. Уже месяцы и годы мне на голову падают крупные дождевые капли, стекая по щекам и смешиваясь со слезами. Дорога, приведшая меня сюда, помнит множество моих шагов — тысячи, может, десятки тысяч.
(ветвление цикла прекращено)
(дамп проанализирован, ядро модифицировано, порядковый номер модификации GX-20030489)
И я знаю, когда это кончится.
КОГДА Я ПОЙМУ, ЧТО У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.
(выявлена попытка обращения к адресу в зоне ассоциаций)
(анализ смысловой архитектуры запроса — логика сохранена, синтез невозможен)
(данных по указанному адресу нет)
(анализ выполнен, ядро модифицировано, порядковый номер модификации GX-20030490)
Я знаю, что я не один. Входя в ворота, я каждый раз чувствую, что со мной входит кто-то еще. Кто-то, без кого мое существование очень и очень призрачно. Кто-то, кто контролирует ситуацию. Кто-то, кто не дает мне понять, ЗАЧЕМ все это случилось. И одна мысль не дает мне покоя постоянно.
Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ИЗМЕНИТЬ.
(отмечено усиление активности на участке PK-76\2)
(включено подавление)
(успешно)
(ядро функционирует в пределах допустимых параметров)
(модификация не требуется)
(выполняется профилактический сброс негативной энергетики)
И я кричу от боли, захлебываясь собственной слюной…
Каждые полчаса.
* * * * *
Дмитрий очнулся на том же самом стуле, с которого упал. Ноги привязаны «скотчем» к передним ножкам, руки — за спиной схвачены чем-то жестким и при малейшем движении режущим кожу. Стул поставлен таким образом, чтобы майор мог смотреть в комнату за стеклом. Шторка была поднята. Человек в комнате сидел на кровати, обхватив виски ладонями.
- Проект «Плащ» поначалу был полнейшей мистификацией, — раздался откуда-то из-за спины голос Буркова. — Всегда сложно сразу поверить во что-то, имеющее приставку «супер» — тем более трудно это сделать в областях, касающихся человеческого мозга. Никто и не верил.
— Потише, пожалуйста, — прошептал пересохшими губами майор. — В голове — Царь-колокол…
Шаги, мягкие и неторопливые. Бурков обошел Дмитрия, показался справа от него, встал спиной к окну.
— Это должен был быть суперкомпьютер. Очередной «супер» за короткий век кремниевой техники. Еще один шаг к недосягаемому совершенству. Каждый, кто хоть сколько-нибудь понимал в теории, был уверен в неразрешимости того, к чему стремилась группа военных ученых из секретного отдела Министерства Обороны. Авторство идеи приписывали — и совершенно справедливо — одному из нейропрограммистов, изучающих связи нейронов в головном мозге. Имя этого гения — Михаил Колпинский…
— Кол…пинский, — прохрипел, заикаясь, Дмитрий. — Это который… Он же погиб три года назад. Я это точно знаю.
— Погиб, — кивнул Бурков. — Для таких, как вы. Но об этом не будем… Мы долго спорили на тему, как принцип работы «Плаща» пришел ему в голову — то ли приснилось, как Менделееву, то ли действительно он смотрел на пару веков вперед. Факт остается фактом — один человек на Земле сумел понять тонкую структуру мозга. Как потом выяснилось, не до конца.
Бурков кинул взгляд за стекло. В комнату вошла медсестра, нежно прикоснулась к запястью человека. Тот вздрогнул, поднял голову вверх и с готовностью протянул руку. Зубы генерала скрипнули, заставив майора поднять глаза к стеклу.
— Я продолжу, — словно успокаивая себя, сказал Бурков. — Мысль, толкнувшая Колпинского на создание своей концепции — попытка воспроизвести в железе структуру нейросетей.
Сам того не замечая, генерал явно увлекался рассказом — Дмитрий понял, что он первый, кто слушает достаточно секретную информацию, и от этого ему стало не по себе.
— …Изучая в течение своей долгой научной практики проблему, которая целиком и полностью захватила его, Михаил накапливал информацию. Практически все труды, прямо или косвенно относящиеся к нейрокомпьютерам, самообучающимся системам, искусственному интеллекту были изучены им досконально. Он был героем-одиночкой — многие знали, чем он занимается, но никто не мог до конца оценить всех масштабов происходящего. Начав с нуля, заново изучая анатомию и физиологию мозга, открывая для себя теорию информации, проникая в тайны ассоциативного мышления и «сигнальных систем», он постепенно накапливал данные для качественного скачка. Все сложные и интересные больные в нашей клинике были для него источником дополнительной информации; он продвигался в своих трудах от изучения принципов ясного сознания до комы, пытаясь понять, как мозг «думает», как «принимает решения».
Когда-то в молодости Колпинский прочитал книгу Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Книгу, перевернувшую всю его жизнь, заставившую иначе взглянуть на самого себя. Книгу о чайке, которая ПОНЯЛА, как она летает и НАУЧИЛАСЬ ДЕЛАТЬ ЭТО ЕЩЕ ЛУЧШЕ. Он осознал, что даже если некие вещи в жизни незыблемы по определению — всегда есть смысл расшатать их устои и попробовать изменить. И он, ПОНЯВ, как он думает, решил делать это ЕЩЕ ЛУЧШЕ. Так родился проект «Плащ»…
Дмитрий машинально попытался сесть поудобнее, но веревки впились в его руки; он поморщился, однако не издал ни звука.
— …Информация, собранная по крупицам, кровью и потом, принесла плоды. Мысль, рвавшаяся на свободу, обрела своих сторонников. Родилась команда единомышленников. Мы назвали себя «Рыцари плаща». Семь человек, объединенных общей идей и возглавляемые своим идейным вдохновителем, хранителем теории и всех связанных с ней секретов.
Я был одним из них, — с гордостью говорил Бурков. — Моей областью было изучение связей коры головного мозга с глубжележащими центрами. До поры до времени смысл работы каждого из группы не раскрывался — члены группы выполняли задания Колпинского и получали новые. Благодарности чередовались с выговорами, скандалы суровой чередой шли следом за победами. Мы изучали множество редко встречающихся состояний — таких, как акинетический мутизм, «синдром запертого человека» и разные виды расстройств сознания. У пяти из нас распались семьи; один умер от инсульта — из-за этого работа едва не полетела к черту. Но мы сумели и вшестером, взяв на себя понемногу от безвременно ушедшего друга.
На создание модели «Плаща» на бумаге ушло около трех лет. Потом в течение четырех месяцев мы создавали эмулятор — программу, отображающую процессы, происходящие в «Плаще». Виртуально все выходило очень и очень хорошо.
Трехмерная модель головного мозга, точки входа и выхода, получения позитива и сброса негатива, податливое и пластичное ядро системы, возможность практически безграничной по своим возможностям модернизации — все было так, как мы и планировали. Своей частью работы я гордился, как никогда раньше — взаимодействие «Плаща» со структурами ствола мозга было поистине уникальным. Мой нестандартный подход к проблеме подтолкнул всю группу к расширению исследований.
Вскоре стало ясно, что эмулятора нам уже было мало. На горизонте замаячила призрачная возможность испытать все это на человеке. Трое из группы предлагали себя в качестве подопытного материала — настолько они были уверены в результатах своего труда. Честно говоря, меня не было среди смельчаков. Не буду делать из себя героя — я им никогда не был. Но почему-то подчиняться «Плащу» я бы не хотел.
Ведь никто из нас так и не смог дать четкого ответа на вопрос — что же такое мы создали? Нейропротез? Суперкомпьютер?
— И что же? — перебил Дмитрий. — Что же вы создали?
Бурков на минуту задумался, вновь обратив свое внимание на то, что происходило за стеклом. Человек после укола, судя по всему, стал чувствовать себя лучше; руки от висков он убрал, прошелся несколько раз из угла в угол, после чего включил невидимый отсюда телевизор — майор догадался об этом по появившемуся голубому отблеску на стенах.
— Ответ был неважен, — внезапно сказал Бурков. — Те процессы, что мы сумели подчинить себе, описав их сухим языком бинарников, производили неизгладимое впечатление, заставляя голос дрожать от гордости за собственное творение. Сверкающий зелеными искорками на экране, вращающийся для наглядности мозг на экране эмулятора — ничего более красивого мы не видели в своей жизни. Звездное небо не могло сравниться с этим по глубине и проникновенности — полушария, опутанные «Плащом», были куда привлекательнее рисунка созвездий.
Мы забыли, когда последний раз поднимали глаза к небу. Только работа, ничего более. И когда стало ясно, что все, кто захотел испытать «Плащ» на себе, достойны этого — было принято решение бросить жребий. Но судьба решила иначе.
Так получилось, что первым, кто испытал «Плащ» на себе, был сам Колпинский. Тогда мы впервые столкнулись с термином «хроническое вегетативное состояние»…
— Я не понимаю, — мотнул головой Дмитрий. — Что это значит?
— Это значит — человек-растение, — угрюмо сказал Бурков. — Симптомокомплекс. Ничего хорошего.
Майор внимательно всмотрелся в лицо Буркова, пытаясь прочитать в нем хоть какие-то эмоции. Безрезультатно — лицо генерала ничего не выражало, лишь готовность продолжать повествование о Михаиле Колпинском.
— Согласен, — нехотя кивнул майор. — Я согласен узнавать все, как в детективе. Всему свое время. Если еще не пора объяснять — значит, придется ждать.
— Ждите, — уважительно ответил генерал. Ему определенно нравилась нервная система собеседника. — И вы узнаете, каково это — умереть НЕ ДО КОНЦА.
И было в этой фразе что-то жуткое, что от ЗОМБИРОВАНИЯ — и майор, будучи и так стесненным в движениях, застыл на стуле как статуя.
— Колпинский страдал эпилепсией — это знали далеко не все, — начав расхаживать из стороны в сторону с заложенными за спину руками, вновь заговорил через пару минут генерал. — Да и что хорошего в этой болезни, внезапно делающего умного и талантливого человека комком нервов, валяющимся на полу в луже мочи. В один из припадков, которые он каким-то образом научился предсказывать за час-полтора, он оказался один — и это несмотря на то, что мы очень внимательно следили за его состоянием здоровья. Что-то там у нас не состыковалось, не сложилось — и он упал в лаборатории, ударившись головой об угол стола…
Он закусил губу, вспоминая те дни, когда жизнь их руководителя повисла на волоске.
— …Его нашли совершенно случайно — он находился в лаборатории в неурочное время, занимаясь по своей собственной программе. Кто-то из медсестер обнаружил его тело на полу, вызвали бригаду реанимации — как потом выяснилось, она опоздала всего лишь на двадцать-двадцать пять минут. Ровно столько потребовалось гематоме в черепе, чтобы сдавить все важные структуры и оборвать жизнь гения…
— Вы сказали «оборвать»? — удивился майор. — Но вы же сами утверждали, что он был первым, кто испытал на себе работу «Плаща»!
— Я не ошибался, — коротко ответил Бурков. — Реаниматоры постарались — его сумели положить на операционный стол, удалить гематому, завести сердце, подключить к аппарату искусственной вентиляции… А через примерно неделю стало ясно, что мы имеем дело с «постреанимационной болезнью».
— Погибла кора? — догадался майор.
— Да, — сокрушенно согласился Бурков. — Кора, часть глубоких структур и еще много чего, о чем мы даже не можем догадываться. Но ствол остался интактен — и это отличало Колписнкого от мертвеца. Он открывал глаза. Он спал, соблюдая свои биологические часы, сон сменялся бодрствованием, он дышал, сердце его билось исправно, как часы; но он был растением. Он не двигался, он не слышал обращенной речи. Психика была утрачена полностью.
Сложив руки на груди, генерал хрустнул суставами пальцев. Дмитрий вздрогнул, но не оторвал взгляда от лица Буркова.
— И вот когда стало ясно, что мы начисто лишились своего руководителя, что Михаил уже не является человеком в полном смысле этого слова — один из нас вспомнил о «Плаще». И все удивились…
— Чему?
— Тому, что никто не сделал этого раньше.
Бурков умолчал о том, что именно он был тем, кто предложил выполнить сложную операцию по внедрению ядра «Плаща» Михаилу. Умолчал по одной простой причине — это снимало необходимость тянуть жребий. Объект для эксперимента нашелся сам собой — и работа закипела с новой силой.
— …Несмотря на то, что состояние тела Колпинского было стабильным, нам надо было поторопиться. Люди в его положении обычно умирают очень быстро даже при хорошем уходе — три-четыре недели, иногда больше. Присоединяются различные инфекции, обостряются все дремавшие до поры до времени хронические заболевания — а уж у пятидесятипятилетнего Колпинского их было предостаточно! Мы приложили все усилия — модель мозга Михаила была создана в течение первых трех дней после принятия решения, после чего мы принялись подгонять существующую модель под его параметры.
Майор, прищурясь, вслушивался в слова Буркова, боясь упустить что-либо значащее. Он был поражен до глубины души и даже не замечал веревок, впившихся в его руки. Впервые он слышал хоть какую-то правду о проекте «Плащ», скрывающемся под завесой секретности уже почти четыре с половиной года.
— Внезапно среди всеобщего энтузиазма, как снег на голову, пришла мысль о том, что мы не знали, кто же возьмет на себя ответственность — кто примет решение, кто выполнит операцию, кто, в конечном итоге, будет отвечать за происходящее? Среди нас пятерых, конечно же, были специалисты, которым могли бы выполнить техническую сторону операции. Но… Знаете, Дмитрий, как в Америке — кто-то же должен включить рубильник электрического стула! Кто-то должен принять все на себя — но офицер, отвечающий за смертную казнь, защищен законом. То, что делали — хотели сделать — мы, не имело аналогов в мировой истории. Мы могли оказаться уязвимыми со всех сторон…
— Но ведь если бы — я повторяю «если бы», поскольку понятия не имею, что скрывается под словом «Плащ» — если бы у вас все получилось? Разве победителей не судят? — спросил майор, пожимая плечами.
— Судят, Дмитрий, — глядя в окно, ответил Бурков. — Победителей судят еще строже.
— Кто? — коротко спросил майор.
— Побежденные, — опустив глаза в пол, ответил генерал.
* * * * *
Если долго смотреть в зеркало — начинает казаться, что оно глубже, чем есть на самом деле. Оно имеет третье измерение. Не псевдоглубину, которую создают наши глаза — что-то большее. Иногда я думаю, что настанет день, когда мое изображение потеряет синхронность и станет жить своей собственной жизнью. Повернется ко мне спиной, уляжется на кровать и станет плевать в потолок. А может, возьмет и выйдет в дверь — в ту, откуда приходит девушка со шприцем. Выйдет, хлопнет дверью, и я останусь один.
Странно… Ведь это именно то, о чем я мечтаю. Остаться в одиночестве. Чтобы никто не стоял за спиной. Чтобы не входить в эти чертовы ворота. Чтобы не кричать. Чтобы просто жить.
Но если отражение уйдет — что станет со мной?
(сектор DR-1\AS находится в состоянии неконтролируемого возмущения)
Десятки, сотни раз я пытался увидеть себя со стороны. Глазами моего отражения. Я думаю, что это помогло бы мне понять, кто я.
(уровень возмущения нарастает)
(выполняется сброс негативной энергетики)
(банк данных, общающийся с вышеуказанным сектором, отключен)
О чем это я? Будто погасили свет. Зеркало? Зеркало…
Точно. Я думал о зеркале. И вдруг что-то случилось. Как будто оборвали телефонный разговор. Только вместо гудков в трубке — мертвая тишина. Но я все равно слышу…
(сектор DR-1\AS продолжает обмен данными с неизвестным участком)
(не лоцируется)
(не лоцируется)
(поиск расширен, введены дополнительные параметры)
(возникла связь сектора DR-1\AS с банком данных, не имеющим отношения к «Плащу»)
(ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!)
(спонтанная модификация)
(номер не присвоен)
А если вот так…
И я поднимаю с пола пятикилограммовую гантель…
* * * * *
Дмитрий смотрел во внезапно постаревшее лицо генерала и ждал продолжения. История захватила его целиком.
— Решение все-таки пришло, — сказал Бурков. — Как всегда, самым лучшим оказалось держать все в тайне — тем более, что наш научный центр, целиком и полностью засекреченный, позволял довольно долго держать работы подобного уровня за семью печатями. Операция началась через пятнадцать дней после клинической смерти Колпинского…
Генерал замолчал, мысленно переносясь на четыре года назад. Он снова стоял у операционного стола, сложив руки перед собой на стерильную простыню, укрывающую тело Михаила, и ожидая команды анестезиолога…
— Мы решили, что сделаем это вместе — при случае можно все-таки попытаться разделить ответственность. Разделились на две бригады, что сменять друг друга время от времени; я был во второй очереди. Конечно, набралось очень много людей, которым пришлось верить на слово — они могли не сдержать свое обещание и проговориться, ибо их ничто не удерживало. Но наши расчеты оправдались — и, поскольку вы удивлены происходящим, значит, до вчерашнего дня вы не знали ничего.
Дмитрий кивнул.
— Сообщение одного из ваших сотрудников было для нас громом среди ясного неба. Узнать, что у тебя под носом выполняются сверхсекретные исследования в области человеческого мозга в течение ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ — это, знаете ли, потрясение для службы безопасности из разряда тех, после которых половина сотрудников уходит в отставку.
— Что же побудило его сделать это? — спросил Бурков, отвлекшись от основной темы.
— Я скажу вам… Позже. Если пойму. Иначе вам придется объяснять мне это самому, — кивнул майор. — Поверьте, здесь и сейчас я не буду скрывать от вас ничего — слишком уж важный у нас получается разговор. Вы будете продолжать?
— Само собой, — сел на угол стола генерал. — Операция прошла успешно. Она длилась почти четырнадцать часов — я имею в виду само внедрение «Плаща». А сколько еще времени ушло просто на всякую мелочь типа формирования черепа практически с нуля! Потом он провел несколько суток на реанимационной койке — мы не прикасались к нему, следя только за ранами и меняя повязки. Пучки дренажных трубок, розовых от окрашенного кровью ликвора, производили гнетущее впечатление. Мы старались заходить туда как можно реже… Этот период — я имею в виду время, прошедшее от операции до включения «Плаща» — мы, по большей части, глушили коньяк из богатых пайковых запасов. Но день, которого мы все ждали и боялись, настал. Включать доверили мне.
Это было похоже на рождение нового человека. Мы специально сделали включатель дистанционным — чтобы не находиться в момент пробуждения рядом. Кнопка на пульте была нажата — и на мониторах слежения за реакцией мозга побежали первые строки служебной информации.
Колпинский родился заново. И мы радовались этому, как дети. Целых пять минут…
— Почему? — спросил майор. — Почему так мало?
— Потому что он рождался заново…
— Ну и что? — Дмитрий порывался встать, но «скотч» его не пускал. — Ну и что? Это ведь победа!
— Вы не поняли, Дима. Он рождался заново КАЖДЫЕ ПЯТЬ МИНУТ.
И он снова взглянул в окно. Дмитрий облизал пересохшие губы и не стал задавать следующий вопрос.
Бурков прошелся по комнате, глядя в пол. Он уже вошел в роль человека, раскрывающего тайны; этакий Монте-Кристо, завершивший путь мести и раздающий последние наставления оставшимся в живых. Он уже не мог остановиться. Надо было высказаться полностью. А потом… Ведь не зря же он так крепко привязал майора к стулу.
— А можно… Я все-таки спрошу кое-что… Опережая ваш график рассказа? — решился-таки Дмитрий, наблюдая за вышагивающим перед ним генералом. — Ведь, насколько я понимаю, вы предельно откровенны, а грани жизни, называемые «субординация» и «приличия», мы отбросили?
Бурков на мгновение задумался, потом кивнул:
— Спрашивайте.
— Что же это такое — «Плащ»? Что это за штука, которой вы посвятили несколько последних лет своей жизни?
Генерал явно не ожидал вопроса. Он был готов услышать все, что угодно, но только не вопрос в лоб. И даже не потому, что хотел оставить хоть что-то в тайне, нет — просто это действительно не укладывалось в его повествование. Скривив губы, он обдумал ответ, потом спросил сам:
— А разве вам не сказали?
— Я же говорил — потом я открою свои карты, — ответил майор. — Ведь не затем же вы меня к стулу привязали, чтобы стоять и молчать. Вы уже и так наговорили столько, что ваши коллеги вам не простят…
Бурков улыбнулся:
— Ошибаетесь, майор, простят. Недаром неизвестный мне сотрудник решил сдать вам проект — мстить уже некому. Да и наказывать тоже. Так что я могу понять и оправдать того, кто решился на передачу информации — скорее всего, это кто-то из отдела наблюдения. Да хоть вон та медсестра, что сейчас вошла в комнату…
И он кивнул внутрь, за стекло. Там девушка в белом халате аккуратно сняла показания приборов на стене у двери, записала все это в блокнот и вышла. Человек на кровати даже не пошевелился.
— Вы хотели знать, что такое «Плащ»? Я вам отвечу. «Плащ» — это компьютер. Полный заменитель… Нет, не так. ПОЛНЫЙ И НА ДЕВЯНОСТО ВОСЕМЬ ПРОЦЕНТОВ ТОЧНЫЙ АНАЛОГ КОРЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА.
— Искусственный мозг? — попытался уточнить майор.
— Нет. Мы были далеки от этого. Наша работа заключалась в том, чтобы вернуть обществу человека, не сумевшего выкарабкаться из клинической смерти назад полноценной личностью.
— Колпинский был первым. А потом? Потом были попытки?
— Попытки… Их было предостаточно, — подтвердил Бурков. — Вот только первого… Первого не было до сих пор.
Внезапно он изменился в лице и шагнул от окна назад. Дмитрия спасла только выучка майора службы безопасности. Он зажмурил глаза и качнул стул всем телом, валясь на спину.
С громким дребезжащим звуком лопнуло от центра к периферии огромным пузырем оконное стекло; сквозь радугу осколков пронеслась какая-то небольшая железная вещица, стукнулась о противоположную стену, свалив несколько маленьких китайских картин и откатилась под стол. Дмитрия не зацепило ни одним осколком, все они упали, не долетев до него.
— Поднимите меня, Бурков!! — закричал он, беспомощно перебирая в воздухе стопами привязанных ног. — Что происходит? Где вы, черт вас возьми?!
Сильная рука одним движением поставила стул в прежнее положение. Дмитрий оказался лицом к лицу с человеком из комнаты — тот выбрался к ним таким довольно экстравагантным способом, порезав при этом обе ладони и правую щеку. Капли крови стекали на рубашку, делая картину происходящего еще более ужасной.
— Стой, Тимофей! — закричал откуда-то Бурков. Человек с окровавленным лицом застыл, глядя в глаза майора.
— ЧТО ПРОИСХОДИТ? — громко переспросил генерал. — Вы хотите знать, что происходит?
За майора ответил тот, кого назвали Тимофеем.
— Я хочу знать, — произнес он металлическим тоном. — Я ХОЧУ ЗНАТЬ, ЧТО У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.
И Дмитрий вдруг понял, что Бурков знает ответ.
* * * * *
Я вошел в ворота конюшни. Внутри, судя по всему, всегда было парно — тепло от лошадей, навоза и сена. Сегодня же, после дождя, тут было просто невыносимо.
— Ничего, я ненадолго, — сказал я сам себе. — Десять минут, думаю, мне хватит.
Где-то заржала лошадь. От этого простого деревенского звука у меня защемило в сердце. Защипало в уголках глазах, слезы предательски рвались наружу.
— Хватит, — сказал я сам себе. — Наплакался я уже вдоволь. Теперь — очередь других.
(количественный скачок напряжения в ассоциативных сетях)
(качественный скачок в сетях памяти)
(включено подавление)
(эффективность подавления — ноль целых шесть сотых процента)
(ввиду большого расхода невосстанавливаемых элементов — подавление отключено)
Я прошел вдоль рядов лошадиных морд, перевешивающихся мне навстречу в ожидании корма. Удивленные, не получив ничего, они отходили внутрь загонов, фыркая и по-своему ругаясь.
(от подключенного участка распространяются парадоксальные цепочки взаимодействий)
(конфликт)
(возможно нелогичное поведение)
В противоположном конце конюшни оказалась огромная копна сена — судя по всему, на ближайшие нужды. Я направился к ней, присел в душистое облако, пару раз чихнул…
— Эх, как это меня угораздило? — спросил я сам себя, стараясь казаться оптимистичнее, чем я есть на самом деле — и чем позволяла ситуация. Взгляд мой скользил по стенам, разглядывая упряжь; под потолком слышался шум — там возились, встревоженные мной, летучие мыши.
(обрыв питания на секторы памяти с А25 по W97)
(подключение автономного питания)
(отмечено обновление содержимого стека в момент нарушения питания)
(подмена данных)
(предполагается включение участков собственной памяти)
Я поднял глаза вверх, увидел лучи солнца, пробивающиеся сквозь не знавшую много лет ремонта крышу. Попытался улыбнуться…
А ПОТОМ СНЯЛ ИЗ-ЗА СПИНЫ АВТОМАТ, ПРИСТАВИЛ ЕГО К ВИСКУ И НАЖАЛ НА КУРОК.
* * * * *
— Я ведь знаю, зачем вы пришли! — крикнул Бурков Дмитрию. — Для вас все это — очередная военная игрушка! Как же так — у них под носом идут разработки, претендующие на Нобелевку, а они не в курсе!
Дмитрий, не сводя глаз с человека, цепко держащего его сейчас за плечо, слушал крики Буркова и плохо соображал, что же происходит. Все навыки и умения агента специальной службы куда-то испарились, превратив его на неопределенное время в куклу в руках неизвестного из-за стекла по имени Тимофей.
— Ну, признайтесь, майор, я ведь прав — вам нужны все мои материалы, после чего вы закроете тему здесь и откроете ее где-нибудь там, откуда она выйдет в виде нового оружия! — Бурков приближался к Дмитрию, сверкая глазами. — Хоть бы специалиста прислали… Чертовы функционеры! Вы же не поймете ни хрена! Ведь все это миф!
— В смысле? — хрипло сумел выдавить из себя майор. — Что — миф?
— Все!!! — крикнул генерал. — Вы… Вы хоть знаете, что Колпинский до сих пор жив?
— Ну… Вы же сами сказали, что он…
— Сказал… Потому что ни у кого не поднялась рука. Когда «Плащ» был включен, он снова стал человеком. На пять минут. А потом «Плащ» стал изменять его и изменяться сам. И только тогда мы поняли, на что замахнулись. На Бога… Тимофей, отпусти его.
Человек разжал напряженную кисть, плечо мгновенно погорячело, в руку стрельнули мурашки, обжигающие до кончиков пальцев. Дмитрий поморщился, поразвившись и испугавшись такой силы.
— В среднем каждые триста секунд «Плащ» находил новый объект для установления связи. Колпинский был гением — и пострадал от собственного открытия. Предусмотреть это было невозможно.
Бурков осторожно переступил по осколкам стекла, усеявшим пол и успокаивающе кивнул Тимофею. Тот попытался улыбнуться, но внезапно снова схватился за виски и застонал. Глаза его забегали по сторонам в поисках чего-нибудь похожего на стул; не найдя, он сел на столешницу и, уперевшись локтями в колени и сложившись практически пополам, принялся раскачиваться из стороны в стороны.
Генерал закусил губу, видя все это, но тем не менее продолжил:
— Каждые пять минут к новой личности Колпинского добавлялись расторможенные и подключенные зоны мозга — от микроучастков до глобальных ядер. Несмотря на то, что в процессе установки «Плаща» мы сканировали его долговременную память, чтобы создать устойчивые пути обращения к ней — все это оказалось фикцией. Да, он открывал глаза, он узнавал нас — но тут же забывал, чтобы погрузиться туда, откуда не было выхода. Он помнил все — от первых динозавров до космического века, все, что эволюция вбила нам в мозг за миллиарды лет и заботливо спрятала, храня нас и наши эмоции. «Плащ» нашел все это. САМ. И мы назвали это «модификацией». Мозг человека модифицировался, быстро и неотвратимо. Спасти Колпинского можно было одним способом — выключить компьютер. Остановить процесс. Прекратить извлечение информационного мусора из глубин древнего мозга. Каждый из нас отказался — все по очереди. Это было сродни казни — все равно что отключить аппарат искусственного дыхания у безнадежно больного. А в том, что Колпинский безнадежен, мы перестали сомневаться к конце первых суток. Личность его перестала существовать.
— Во что же он превратился? — пересохшими от волнения губами спросил Дмитрий. — Этому есть название?
— Конечно, — кивнул Бурков. — Это называется «Вселенский разум». Что-то, приравненное к Богу. Он знает ответ на любой вопрос. Самая полная в мире база данных.
— В чем же его безнадежность? — недоумевающе произнес майор.
— Он знает все ответы. НО ОН НЕ СЛЫШИТ ВОПРОСОВ. «Плащ» выше этого. Он не отвечает — ему не интересно. Он занят самосовершенствованием. Модификации стали происходить все быстрее и быстрее. У меня сложилось впечатление, что он решил прозондировать каждую клеточку мозга Колпинского и изменить его в соответствии с собственными… Желаниями, что ли. Конечно же, мы хотели исправить ошибку. Пусть ценой жизни Михаила. Поэтому появлялись «Плащ-два», «три» и так далее — вплоть до шестнадцатой модели… Но дальше эмулятора мы не шли. Лежащий в реанимационном боксе Колпинский является для нас живым напоминанием о том, что же может случиться.
— И что дальше? — поинтересовался майор. — Неужели у вас больше не было попыток? Насколько я знаю, была еще одна операция. Еще один «Плащ» был внедрен и включен. Последний. «Плащ-16». Зачем вы скрываете это от меня?
Бурков опустил глаза, помолчал, после чего посмотрел на сидящего на столе Тимофея.
— Вы правы, — ответил он. — Была еще одна операция. Вот ее результат, — и он кивнул на Тимофея.
— И?..
— Идеальный клиент. Самый обыкновенный солдат. Испытывая трудности на службе, притеснения со стороны старослужащих — обычная вещь для начала двадцать первого века — принял решение покончить жизнь самоубийством. Уйдя из части с автоматом, выданным для несения караульной службы, спрятался на конюшне в одной из деревень возле своей части и пустил пулю в висок, — тут голос Буркова дрогнул. — И случилось невероятное. Он остался жив. Пуля разнесла в его мозгу участки, ответственные за зрение, повредила зрительный перекрест, но оставила в живых. Височные артерии вблизи входного и выходного отверстий оказались неповрежденными. Насколько мы поняли, он очнулся спустя несколько часов. Слепым и с тяжелейшим ушибом мозга.
— Представляю, — сухо прокомментировал майор.
— Я думаю, что единственной его мыслью было в тот момент — нащупать автомат и повторить попытку. Но судьба была не на его стороне — он стрелялся в стоге сена; его, по-видимому, отшвырнуло, и автомат потерялся в глубине.
— А он? Он сам? — спросил Дмитрий. — Что было с ним?
— Его нашел деревенский конюх. Через четыре дня. Он ползал по конюшне в поисках оружия, сосал молоко у кобылиц и медленно умирал. Слишком велика была сила удара пули в череп… Когда его доставили к нам в клинику, у него уже случилась клиническая смерть…
— Почему вы решились на операцию? — прищурив глаза, спросил майор. — Ведь вы же не надеялись на успех.
— Потому что это мой сын…
Майор хотел что-то спросить еще, да так и замер с открытым ртом.
— Все, чего я сумел добиться — это что модификации стали случаться намного реже. Коллеги меня предупреждали… Но я не смог. Я должен был испробовать все способы спасения сына. И я включил «Плащ-16». К нему вернулось зрение и речь, он узнал меня…
— Знаете, кто дал мне информацию о вашем проекте? — внезапно спросил Дмитрий. Бурков поднял на него глаза в немом вопросе.
— Ваша жена, — ответил майор. — И теперь я понимаю, почему.
Генерал вздохнул — глубоко и тягостно. Конечно же, она не выдержала. Видеть сына живым и знать, что это — НЕ ОН. Тяжелая штука — жизнь.
— Я боюсь, — сказал Бурков. — Я боюсь, что когда-нибудь…
— Что когда-нибудь «Плащ» расскажет вашему сыну, как он пустил себе пулю в голову? — попытался предугадать слова Буркова майор. Генерал усмехнулся.
— Если бы, Дмитрий, если бы. Я уверен, что Тимофей уже знает — да, по большому счету, это и неважно. Я боюсь другого — что «Плащ» когда-нибудь расскажет Тимофею о самом себе. Об этой проклятой кибернетической штуке, лежащей на его мозгах тонкой серебристой паутиной. О тысячах зондов, выращенных им самим из своей кремниевой структуры и погруженных во все мало-мальски значимые зоны. О модификациях. Обо всем. Но у меня и на этот случай заготовлен сюрприз.
— Какой? — насторожился Дмитрий.
Бурков вынул из карман маленький брелок с одной кнопочкой на нем. Точно такой же брелок — майор видел это — висел на шее Тимофея.
— Если я пойму, что вы хотите забрать у меня сына, чтобы разобрать на винтики — я взорву «Плащ» и застрелюсь сам. Поверьте, я не остановлюсь ни перед чем. Я должен быть уверен, что мой сын — наряду с Михаилом Колпинским — будет единственной жертвой этих экспериментов. Поверьте на слово тому, кто своими руками делал все это — НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОЕ. «Плащ» — утопия. Ошибка.
Бурков говорил все это, разматывая веревку, сдерживающую руки майора и отрывая «скотч» от ножек стула.
— А теперь уходите, — коротко сказал он Дмитрию, когда тот, потирая запястья, поднялся со стула. — Я прекрасно понимаю свою жену. Она устала. Но и я тоже. И когда-нибудь я нажму эти кнопки.
Майор коротко кивнул, протянул руку генералу, но, не дождавшись рукопожатия, смутился и вышел из комнаты.
* * * * *
Как я и думал, зеркало — не более чем мираж. Пройти сквозь него не представляло большого труда.
(процессы взяты под контроль на девяносто четыре процента)
(некротизированные участки исключены из общей цепи)
(отмечена импульсация на участке внедрения зонда RT-901\U)
Люди. Новые люди. Новые лица.
ЗА СПИНОЙ АВТОМАТ.
Я знаю, зачем. Жаль, тогда не получилось. Ничего, переживем как-нибудь.
(установлено прямое сообщение между зондом RT-901\U и участком личностного контроля)
(пробный сигнал)
(устойчиво)
(Здравствуй, Тимофей. С тобой говорит «Плащ»…)
—
Вернуться к рассказам.