Рассказы Niro → МИШЕНЬ ДЛЯ ПУТЕВОГО ОБХОДЧИКА

МИШЕНЬ ДЛЯ ПУТЕВОГО ОБХОДЧИКА

   Пролог.
  
   Одинокий воин задумчиво сидел на замшелом пне, прислонив к нему свой меч. Лес шумел очень тихо, загадочно, и казалось, что это море—
   Каждая секунда увеличивала расстояние между ним и женой священника, убегавшей по еще влажной от дождя траве; подол ее юбки намок, отяжелел и каждый шаг давался с трудом. Под ноги все время попадались сломанные ветки, пеньки или корни деревьев; она часто спотыкалась, но все-таки бежала, бежала— Губы ее беззвучно шептали слова молитвы: “Господи, что он творит— Он сам не знает, Господи, что делает. Прости ему все грехи, успокой его заблудшую душу— Пусть ему в жизни— Ах!..” — вскрикнула она, зацепившись за поваленное деревце и упала лицом в папоротник. Рыдания сотрясали ее тело, пальцы скребли землю, и она продолжала шептать — прямо в грязь перед лицом: “Господи, ты же все видишь— Сделай так, чтобы в его душе расцвела весна, прости его— Пусть он простой солдат и слепо следует велению судьбы— Пусть будет весна— Весна—”
   Но было начало сентября, и хотя никаких признаков осени еще не замечалось вокруг, она неотвратимо надвигалась. Законы природы не могли изменить ни плачущая в грязи слабая женщина, ни суровый кельтский воин, молча сидевший на пне, одной рукой поглаживая рукоять меча, а в другой бездумно теребя лесную лилию. Несколько лепестков ее уже осыпалось в траву, но солдат не видел этого — в его душе, как и вокруг него, была осень. Мрачная, дождливая, с холодными ветрами и инеем на кончиках травинок, с первым снегом и замершими по утру лужицами, с улетающими на юг птицами и войной, пламя которой вечно теплилось в глубине ирландских лесов—
   От рождения его готовили к стезе, которую много лет спустя назовут «солдат удачи». Он загонял в дальние уголки сознания душу и укреплял тело. Казалось, что это лучший способ жизни, который только можно было придумать. У него не было дома — места, куда приходишь после похода, и где тебя ждут. Стоит хоть раз в жизни столкнуться с одиночеством — и все летит к черту! И однажды он это понял. Понял, когда священник привел в поселение жену с гор. Именно эта женщина, чувствовал он, должна была ждать его у очага, к ее ногам он будет приносить подарки, приобретенные правом сильного. Но она была чужой женой.
   Будь он повспыльчивее, поглупее, он несомненно, убрал бы священника со своего пути — убил, отравил или сжег вместе с домом. Но в нем жили германские хладнокровие и богобоязнь. Он молча, сжав зубы, терпел; в боях стал ожесточеннее; чаще начал появляться на службах у священника — и не только потому, что там он мог видеть стоящую рядом с пастором красавицу жену, но и потому, что в боге было какое-то успокоение воспаленному разуму. Глядя перед собой в одну точку и слыша напевную речь священнослужителя, обещающего вечную жизнь и счастье, он уносился в мыслях далеко-далеко за горизонт и молился, молился—
   Но однажды, через два года после того, как он впервые увидел чудесное создание, ставшее предметом его тайного поклонения, священник заболел. Очень тяжело и, как поговаривали знахари, неизлечимо. Видя, что болезнь затянулась, он решился. Он пришел в дом к слуге Господа якобы для того, чтобы навестить страждущего, но на самом деле— Отозвав ту, с кем всегда боялся встретиться взглядом, за угол дома, он срывающимся от волнения голосом попросил свидания. Она в испуге отшатнулась, но что-то в его глазах заставляло задуматься. Ухватившись рукой за стену, она успокоила свое дыхание, прочитала про себя короткую молитву и согласилась. “Ранним утром на поляне Ворона”, — повторила она шепотом. Он кивнул и тихо скрылся в листве.
   Встреча состоялась. Разговор вышел коротким — она очень боялась этого страшного солдата со взглядом попавшего в капкан волка. Сердце подсказывало ей, о чем будет идти речь, но такого пыла, с каким варвар-наемник говорил о своих чувствах, она просто не ожидала. Спокойно (как ей самой казалось) выслушав слова любви, она так же спокойно (то есть сильно дрожащим голосом) произнесла:
    — Я люблю своего мужа—
    — Но он же умрет! Сегодня, завтра, а может, он уже мертв! — закричал солдат, сжав до ломоты в пальцах рукоять меча. Этот крик вместе с жестом испугали ее еще сильней, она вновь повторила ответ:
    — Я люблю своего—
    — К черту! Вы нужны мне, а ваш муж — покойник! Что мешает вам исчезнуть вместе со мной? Все уже готово к побегу—
   Она закусила губу до боли:
    — Наверное, то же, что и вам мешает спокойно жить — любовь—
   Она не испытывала к нему сейчас никаких чувств, кроме страха. Этот страх подгонял ее скорее закончить разговор и убежать отсюда. Дома больной муж, которому необходимо ее присутствие— И в этот момент он схватил ее за запястье.
   Громкий вскрик непроизвольно вырвался из ее уст. Она выдернула руку с такой силой, что заныло плечо. Не ожидая рынка, кельт упал на одно колено, на секунду потерян ее из вида. А когда поднял глаза, только колышущиеся ветки шиповника, сквозь которые она ринулась, позабыв о боли, напоминали ему о ней. Красноречивее уйти было нельзя. Он встал на колени и коснулся лбом влажной травы в том месте, где она примяла ее своими ногами.
   За спиной тихо тренькнула тетива. С глухим стоном повалилось в грязь тело солдата. Между лопаток торчала длинная тонкая стрела с белым оперением. Сзади раздались тихие шаги и приглушенные голоса.
   Лежа на животе, он нащупал рукой стрелу. Едва он дотронулся до нее, как все тело пронизала волна еще более сильной боли. Застонав от собственного бессилия, он приподнялся на руках. Вторая стрела вошла точно в затылок швырнув его лицом в траву. Наступила тишина.
   “Лесные бродяги” — их было трое — молча, наступив кожаным сапогом на плечи убитого, выдернули обе стрелы из тела, разбрызгав по зелени поляны мозги и мясо, забрали одежду, серебро, меч— Даже сорвали с уха медную серьгу, но убедившись в том, что ценности она не представляет, кинули ее обратно на окровавленную -спину покойника.
   Первыми о смерти кельта узнали вороны — это определил по отсутствию глаз наемника дозорный, обнаруживший его в лесу. А священник через два дня выздоровел и отпел душу усопшего перед сожжением на костре. Громче всех почему-то плакала жена пастора. Почему? Кто знает—
  
   ГЛАВА 1.
  
   Уснуть было тяжело, душила ночная летняя жара. Каждое движение, каждый вдох давались с трудом, хотелось вскочить с постели и ринуться в море — благо, оно было от домика в ста метрах.
   Из того сна, что был вчера, не вспоминалось практически ничего, кроме— Казалось, там были рельсы, озаренные ярким оранжевым сиянием, от которого еще долго после проб болели глаза. Да, пожалуй, это было что-то, связанное с железной дорогой. Ничего хорошего в этом не чувствовалось — он с детства не переносил электрички и поезда дальнего следования, которые пугали его своим грохотом, хотя в солнечный день он очень любил смотреть на отполированные до серебристого блеска рельсы, видные из окна дома, и вдыхать запах масла и горячего железа. Железная дорога— Но не только она. Было еще что-то, до жути нелогичное, от чего ломило в висках и хотелось заткнуть уши — музыка! Скрипки, саксофоны, виолончели, фортепиано и—
   Почему-то все вместе — рельсы, оранжевый свет и звучание оркестра — вызывало страх. Музыка была похожа то на «Элеану» Клайдермана, то на «Одиночество» Дювала, а иногда казалось, что это Чайковский. Проснувшись, очень хотелось забыться в какой-нибудь другой мелодии, потому что звуки из сна еще несколько часов подряд продолжали звучать в ушах.
   Сон не приходил. Он встал с кровати; не зажигая свет, нашел кассету Малинина и включил ее, как он сам называл, “шепотом”. “Какая светлая печаль. . . “- пел Малинин, и луна, казалось, проникала вглубь вещей, вглубь души, насыщала воздух—
   В комнате стало еще более душно — может, это было действие луны, а может, музыка сдавила грудь. Пришлось распахнуть форточку. На долю секунды мелькнул силуэт одинокой чайки, издалека донесся крик “Кья! Кья!” — и вновь тишина.
   И вдруг среди абсолютного беззвучия и покоя — глубокий вздох за спиной. Ноги задрожали, лоб в одно мгновенье покрылся холодным потом, и жутко захотелось оглянуться. Но сразу за вздохом: “Гори, гори моя звезда— “ — и он, слепо нашарив сбоку от себя стул, упал на него. Это был все тот же Малинин.
   Спать расхотелось окончательно. Прошлепав босыми ногами по паркету, он подошел к письменному столу, зажег настольную лампу и опустился во вращающееся кресло, заскрипевшее под его тяжестью. «Малыш…» — прошептали губы. Продолжая тихо разговаривать сам с собой или невидимым собеседником, он взглянул в сторону лампы, рядом с которой прямо на границе света и тени стояла фотография, выполненная на “Полароиде” три года назад.
   На маленьком квадрате бумаги — какая-то комната. Уже плохо вспоминалось, где именно был сделан снимок; в кадр влезли какие-то люди, ему неизвестные ни тогда, ни после — они или танцевали, или о чем-то спорили, но главным на снимке было не это. На диване у противоположной фотографу стены сидела женщина. Маленькое чудо. Малыш. ОНА—
   Три года прошло с тех пор, три мучительных года… Женщине на фотографии тогда было лет двадцать, может быть, двадцать один. Она сидела, закинув ногу за ногу и натянув юбку на колени — настолько, насколько позволяли возможности юбки. Она прекрасно знала, что красива и нравится многим, но это не являлось поводом демонстрировать себя больше, чем полагалось приличиями. В ее позе было что-то женственное (то, что приходит с возрастом ) и одновременно детское (то, у многих женщин умирает первым). Она казалась школьницей, и тут же взрослой, зрелой, опытной—
   Такое разное впечатление создавали, конечно же, глаза. Если встретить ее взгляд со снимка в минуты грусти, можно увидеть отражение собственной печали; если у тебя радость — кажется, что ее глаза сияют еще ярче, радуясь вместе с тобой. Ну, а если взглянуть равнодушно— “Не знаю, — подумал он. — Я так никогда не смотрел.”
   Но нельзя рассматривать ее по кусочкам — глаза, поза, улыбка— Хотя— Вот примерный портрет: карие глаза, темные, собранные на затылке волосы (оплетенные вокруг головы двумя-тремя косичками), тонко очерченный рот, ямочка от улыбки на правой щеке.
   На ней была зеленая блузка с отложным воротником, который — он хорошо помнил — она все время теребила в руках; в ней было столько энергии, что даже в очень серьезной обстановке она умудрялась давать ей выход — съедая колпачки шариковых ручек, или так по-детски начиная ерзать от усталости на стуле!..
    — В каждом маленьком ребенке,
   Хоть в мальчишке, хоть в девчонке,
   Есть по двести грамм взрывчатки
   Или даже полкило. . . -
спел он, в такт размахивая перед лампой рукой. Она была именно такой — удивительной женщиной, способной подвигнуть любого мужчину на подвиг за один только взгляд, за одну благосклонную улыбку. Он шел рядом с ней три года, он любил ее
    — это маленькое чудо, “Лэди ин грин”, любил до безумия—
   Нетрудно догадаться, в чем секрет. Человек, который сделал эту фотографию, был ее мужем—
   Треугольник. Из века в век. Однажды ему по гороскопу определили, что его предыдущая инкарнация была в Ирландии в десятом веке нашей эры. Он чувствовал— Нет, он помнил ту женщину, она была женой священника. С тех пор прошло десять веков, но у него в голове, словно колокол, гудит ее “НЕТ!”, когда он молодой кельтский наемник, предложил ей побег в Англию. Она тоже любила своего мужа— Имя ее осталось за пределами памяти.
   Во второй раз за тысячу лет он, Сергей Каменский, оказался человеком, вытянувшим не ту карту. Казалось, сама судьба подтасовала колоду. Вместо дамы червей — дальняя дорога.
   “Боги— — тихо спросил Сергей. — Куда вы смотрели? О чем вы думали тогда? Молчите—” Боги действительно молчали уже два года. Семьсот тридцать четыре дня назад ее не стало. Она погибла. Погибла глупо, непонятно. Сотни раз он вспоминал тот день, прокручивая в уме все варианты, спасавшие ей жизнь, но потом понимал, что все уже позади, и на сто один процент ничего нельзя было сделать—
   “Я жду!” — прозвучал в голове голос. Сергей судорожно вцепился руками в стол. Фотография качнулась и упала на полировку изображением вниз. Голос— Голос из сна, это абсолютно точно.
    — Я иду, — оглядываясь по сторонам, сказал Каменский и поднялся с кресла. “Сегодня мы продолжим”, — снова сказал кто-то.
    — Что? — спросил Сергей, боком двигаясь к кровати. “Свет”, — настойчиво прозвучало у него в ушах.
    — Какой свет? — Сергей мелко дрожал, как в лихорадке — приступами. “Погаси свет и засыпай. Ты нужен мне—” Каменский, слепо повинуясь, вернулся к столу и нажал на кнопку. Вновь ничего, кроме луны, не освещало комнату. добравшись до кровати, Сергей осторожно лег и, натянув одеяло до подбородка, спросил у темноты:
    — Ты кто?
   Молчание.
    — Зачем я тебе?
   Молчание.
    — Чего ты хочешь?
   “Ты так и не понял? — со скорбью и одновременно с удивлением спросил голос. — Эх, ты…»
   Сергей хотел было задать еще пару вопросов, но его перебили: “Тише— Главное — уснуть, остальное моя забота”.
    — И все-таки — кто ты такой? — не удержался Каменский, намереваясь в любой момент использовать детский способ спасения от кошмаров — натянуть одеяло на голову. И голос, словно почувствовав страх, нежно прошептал: «Мальчишка— ТЫ ЗВАЛ БОГОВ. МЫ ПРИШЛИ».
   Сергей провалился в сон, и только луна была свидетелем пришествия Владык. В ее неверном свете на обратной стороне фотографии можно было разобрать надпись, сделанную красным фломастером: “Анна Прегер. 6.11.95”. Это был ее день рождения, но замкнутый в кругу воспоминаний мозг Каменского отказался думать об этом—
  
  
  
  
   ГЛАВА 2.
  
   ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД.
    — Куда тебя черт понес? — заорал тучный грузчик, с которым в паре работал Каменский (кажется, прозвище его было Бегемот). В голосе его чувствовалось желание выругаться, но присутствовавшая здесь директор музея удержала его от матерщины. — А этого дурака я один буду ворочать?!
   Бегемот махнул рукой в сторону лежащего в кузове “КАМАЗа” атланта, потом взглянул в сторону директора и попросил у него защиты:
    — Ну, Наталья Сергеевна, что получается? Я вкалываю, а деньги с этим лентяем делить?
   Каменский никак не прореагировал на это замечание. Это не деньги — то, что ему дают за подработку. Сегодня вместе с Бегемотом и еще тремя мужиками разгрузили и оттащили на склад под открытым небом содержимое кузовов двух машин, заваленных разными музейными экспонатами, по большей части каменными; спину и плечи ломило от напряжения, шея была словно из мрамора. Мужики собрались уже уходить, как вдруг пришла еще одна машина — с огромным трехметровым атлантом. А денег у Натальи Сергеевны уже не было.
   Толстый грузчик продолжал за спиной кричать, но Каменский твердо решил не оборачиваться. Сегодня он поработал на славу, в плане у него была вечерняя зубрежка и здоровый, но, как и всех студентов, непродолжительный сон, прерываемый “политической проституткой” будильником. Неожиданно за спиной раздался звонкий девичий голос: “Что здесь происходит, мама?” — и тут же заткнулся Бегемот.
   Каменский остановился и медленно оглянулся. На пороге двери черного хода рядом с Натальей Сергеевной, красной от смущения и бессилия, стояла молодая девчонка, явно младше Сергея, в зеленом платье чуть ниже колен, белых теннисных туфлях и с интересом разглядывала окружающих. Каменский тоже попал в поле ее зрения и невольно залюбовался ей. Девушка, действительно, стоила того, чтобы ее внимательно рассмотрели — ей было лет восемнадцать, глаза лучились каким-то непонятным задором, на лице застыло выражение только что произнесенного вопроса. Очень понравились Сергею волосы — аккуратно собранные на макушке и оплетенные вокруг маленькими косичками. “Интересно, сколько времени она на них тратит? И сама ли?..”
    — Анна, иди домой, — строго сказала директор музея, и девушка потупила взор. “Анна, — отметил про себя Сергей. — Нюрка— А на мне черт знает что надето—” Он посмотрел на Анну, вздохнул и собрался уже уходить, как снова услышал:
    — Нет, мама, серьезно — что здесь происходит?
    — Понимаешь, Анечка, молодые люди (Бегемот тут же подтянул штаны и вытер рукой нос) ничего не могут сделать с этим атлантом (она кивнула в сторону “КАМАЗа”)
    — их слишком мало, и у меня нет денег.
    — У меня есть! — живо отозвалась дочь, прочувствовав ситуацию, и тут же полезла к себе в сумочку. И вот тут Каменского прорвало. Мысленно показывая этой богачке кукиш, он решительно зашагал обратно, в душе проклиная всех и вся и бормоча: “да подавись ты своими деньгами, Рокфеллерша! !“ У Бегемота отвисла челюсть.
    — Веревка есть? Только хорошая! — с ходу спросил Каменский у Натальи Сергеевны.
    — Есть, — с готовностью ответила директорша и умчалась внутрь музея. Анна с интересом смотрела Сергею в глаза. Он демонстративно отвернулся и стал оценивать свои возможности.
   Прямо над “КАМАЗом” нависала толстая ветка огромного тополя. “Если через нее перекинуть веревку, привязать атланта за шею и поставить на тот бочонок из гранита или чего у него там в ногах, то— Но как потом его из кузова на землю?”
   В это время принесли веревку — какой-то вахтер притащил целую бухту, но это было только лучше — можно обмотать атланта за шею, но и за руки, прочнее будет.
   Сергей бросил последний перед работой взгляд на Анну, все еще державшую руку внутри сумки, и на счет “Три!” рванул вместе со всеми канат.
    — Вперед! — крикнул Сергей. “КАМАЗ” продвинулся на метр. Теперь атлант стоял под углом примерно в сорок пять градусов. Казалось, что сейчас порвутся либо веревка, либо мышцы. Сергей, помолившись за канат, крикнул водителю “КАМАЗа”:
    — Назад!
   Само собой, веревка заскользила по ветке, как по льду, сдирая кору. Стиснув зубы, Каменский стонал: “держать! до сучка — держать! “. Как только канат уперся в сук, всем четверым показалось, что они сейчас взлетят, но тут же раздался громкий скрип, и мужики поняли, что победили — это подножие атланта, наконец-то отойдя от упора, царапало доски дна кузова.
    — Тянем! Вперед! Назад! Стоп! Вперед! — командовал Сергей. В порыве работы он даже упустил момент, когда атлант, слегка качнувшись, сам выпрямился в кузове, и Каменского просто оттащили от каната.
    — Ты что, парень? — похлопал его по щеке Бегемот. — Грыжу хочешь заработать?
    — Ага, — огрызнулся Каменский и сел на траву. Полдела было сделано, оставалось только снять атланта с кузова, но как — вот вопрос.
   От простого сидения толку для усталого тела было мало, и Сергей повалился на спину. В голове роились какие-то бредовые идеи, связанные с атлантом. Все они завершались картиной, живо нарисованной воображением — Наталья Сергеевна у осколков безвременно погибшей статуи. Все это было очень грустно, и Каменский неожиданно пожалел, что согласился на эту рискованную авантюру — сил у них было явно недостаточно.
   Неожиданно на лицо Сергея упала тень. Он изогнул шею, пытаясь увидеть, кто же подошел сзади, и на фоне яркого солнца разглядел лицо Анны. Лучи дневного светила причудливо играли в волосах и золотых сережках в форме кленовых листьев. Голова была чуть наклонена к правому плечу, в глазах можно было прочитать уважение — у Сергея возникло ощущение, что его разглядывают под микроскопом.
    — Скажите, как вас зовут? — раздался сзади вкрадчивый вопрос, потом зашуршала трава, и она встала рядом.
    — Нельсон Мандела, — сквозь зубы ответил Каменский, вырвал из земли травинку и методично стал ее грызть., Невольно его взгляд изучающе скользил по довольно милой фигурке «мисс Рокфеллер», по ее зеленому платью, и он неожиданно пожалел, что был резок с ней. Но, казалось, его ответ нисколько не рассердил и не обидел ее. Анна наклонила голову к другому плечу и весело рассмеялась:
    — А если серьезно, господин Мандела?
   Сергей сел и лицом повернулся к девушке.
    — Послушайте, что вам от меня надо? Я думаю о том, как бы аккуратнее опустить этого гиганта на землю без ущерба для него и вашей матери, а вы мне надоедаете своими приставаниями! — рассерженно выпалил он и, вдруг вспомнив давно виденный по телевизору КВН, пожал плечами:
    — Чего это я ? Я ведь добрый—
   И он снова повалился в траву. Об атланте думать уже не хотелось. Анна вновь расхохоталась, да так заразительно, что и Сергей не смог удержаться от улыбки.
    — А вы шутник, да еще какой! Но почему же обязательно нужно оставаться неизвестным? Я же не могу предложить деньги анониму—
   Веселье как рукой сняло. Опять эти деньги—
    — Можете все обо мне узнать у своей мамы, — поднявшись с земли и отряхивая вытертые и порванные на коленях джинсы, строго сказал Каменский. — Она оформляет нашу оплату через бухгалтерию, а там нужен паспорт. Так что вперед, дерзайте!
   Отвернувшись, он зашагал к курящему “Беломорину” Бегемоту.
    — Есть мысли? — спросил Каменский, не надеясь на ответ, и одновременно оглядел подсобный двор в поисках Анны, но нигде ее не увидел.
    — Ага, — смачно сплюнув себе под ноги, хрипло ответил Бегемот, отшвырнул «бычок» за спину, хитро прищурился, глядя куда-то вбок, в сторону “КАМАЗа”, потом поднялся и положил руку на плечо Каменского:
    — Слушай, студент. Главное тут — грузовик. Ну, и чтоб веревка выдержала—
   План Каменскому понравился. Проверив прочность обоих концов каната, Сергей увидел в окне второго этажа Анну. Она, опершись обеими руками на подоконник, смотрела на происходящее во дворе. “Ишь, любопытная—” Легко спрыгнув вниз, Сергей отошел в сторону и скомандовал:
    — Вперед!
   “КАМАЗ”, издав грозный рык и выпустив в спину успевшему увернуться Бегемоту струю черного дыма, легко прошел первые метры, натянул веревку и приподнял атланта над полом. Атлант болтался над землей на высоте примерно двух с половиной метров. Статуя легко раскачивалась в воздухе и казалась до жалости комичной. Высоты в ней было меньше трех метров — у страха глаза велики, и лишь сейчас, когда план стал осуществляться, Сергей понял это.
   Послышался шорох — это поворачивались колеса “КАМАЗа”. Каменский догадывался, что с первого раза они атланта не опустят — так и вышло. Статуя опустилась обратно в кузов. Каменский вновь проверил прочность узлов и, неожиданно повернувшись, взглянул в окно, где была Анна. Та приветливо улыбнулась и помахала рукой. Сергей сдул со лба волосы, растрепанные ветром, и улыбнулся в ответ.
    — Ты что там замерз? — нетерпеливо крикнул Бегемот, проследил направление взгляда Сергея и понимающе присвистнул. — Ну-ну— Я могу и покурить.
    — Я тебе покурю! — вышел из траяса Каменский и снова скомандовал “Вперед! “ Машина дернулась, снова атлант повис в воздухе—
   Со второго раза они с Бегемотом опустили-таки статую вниз. Это получилось почти бесшумно; круглый ,диск, на котором стоял атлант, прочно зафиксировался на асфальте у самой двери “черного хода”, словно страж. “КАМАЗ” взревел и, пыхнув на прощанье копотью, умчался в гараж. Бегемот и Сергей продолжали разглядывать атланта.
   Статуя величественно возвышалась над всеми остальными предметами, в беспорядке расставленными во дворе бригадой грузчиков. Росту в ней вместе с диском было около двух с половиной метров, но никак не три — это было бы явным преувеличением. Если бы атланта можно было притащить в общежитие, то он наверняка успешно поддерживал бы потолок — может быть, приподняв его сантиметров на десять.
   Ноги статуи были сведены вместе, одно колено расслаблено — типичная поза “вольно”. Могучий торс венчала не очень большая голова с курчавыми волосами; каждый мускул, каждая вена тела были сделаны с огромным усердием и вниманием. Голову атлант наклонил вперед — так, словно он нес на плечах тяжелый мешок. Руки — это было хорошо видно по анатомии статуи — были напряжены, что казалось в данном случае нелогичным — атлант ничего не держал.
   Наталья Сергеевна объяснила грузчикам, что атлант — из какого-то храма в Крыму, погибшего при землетрясении. По счастливой случайности, эта статуя откололась от стены храма практически неповрежденной (только спина поэтому была почти прямая и представляла собой грубый скол камня). Даже самая хрупкая часть атланта — руки, и та уцелела. В общем, ему крупно повезло—
   За спиной Сергей раздались шелестящие шаги. Из-за него во двор выпорхнула Анна и радостно захлопала в ладоши.
    — Вы просто молодцы! — сообщила она смутившимся Сергею и Бегемоту. — Мама вам очень благодарна, вы просто не представляете, как вы ей помогли. Сейчас, подождите— — и она полезла в сумочку из рыжей кожи — в ту самую, которую так возненавидел Сергей.
    — И давно вы этим занимаетесь? — спросил Каменский, когда она пересчитывала деньги.
    — Чем? — спросила она, не поднимал головы и шепча про себя: “Четырнадцать— Пятнадцать— Шестнадцать—”
    — Покупаете рабочую силу.
    — Что? — не поняла она, оторвавшись от пересчитывания и удивленно подняв брови. — Покупаю?
    — Да. У вас есть деньги и проблема, а у меня — руки (Сергей поднял их перед собой ладонями вперед). Я делаю, вы платите. На этом можно творить неплохой бизнес — я, конечно, имею в виду себя.
    — Вы хотите сказать— — ее голос дрожал, — что я вас— Что я вас купила?!
   Каменский кивнул головой. Бегемот непонимающе переводил взгляд с него на Анну и обратно.
    — Купила?! Вас? Да вы что?!
   “Боже, она готова разреветься! — подумал с ужасом Сергей. — Только не это!”
    — Да я— Мне— Я хотела вас отблагодарить… Вы так выручили мою маму, — тем временем продолжала оправдываться Анна. Голос ее дрожал все заметнее, она скомкала в ладони все деньги, что держала в руке, и сунула их обратно в сумку. — А вы— Что вы думаете? — вдруг обратилась она к Бегемоту, с грустным лицом проводившим денежные знаки из руки Анны внутрь сумочки.
    — Мне, вообще-то, домой пора. Я деньги возьму. А Серега— У него бзик в голове — одно слово, студент.
   Анна расправила смятые деньги, отсчитала нужную сумму и поблагодарила его еще раз за проделанную работу. Бегемот ушел. Анна взглянула на Каменского из-под насупленных бровей:
    — Значит, вас зовут Сергей?
   Каменский кивнул.
    — Знаете, Сережа, я почему-то сразу поняла, что вы откажетесь брать у меня деньги— Поэтому быстро решила, как вам заплатить за эту работу. Вы сейчас пойдете ко мне ужинать.
    — Да что вы, в таком виде— — машинально оглядев себя, произнес Сергей, и вдруг осознав, что ему предлагают, удивленно переспросил:
    — Чего? Ужинать? К вам?
    — Да. А что в этом плохого? — в свою очередь спросила Анна.
    — Я не пойду, — засунув руки в карманы, категорично заявил Каменский, глядя девушке прямо в глаза. Анна выдержала его взгляд, и Сергей вдруг понял, что отныне и навсегда он — раб этих глаз, чистых, бездонных, красивых, добрых, смеющихся, хитрых—
    — Нет, пойдете! — она нахмурила брови, сжала кулачки и топнула ногой. И он, конечно же, пошел.
   За спиной уходящего навстречу своей судьбе Каменского послышалось шуршание, похожее на звук трения песчинок. Сергей резко оглянулся — то ли в испуге, то ли от удивления, и не веря своим глазам увидел—
   «Да нет же, чушь какая-то! — широко раскрыв глаза, смотрел на статую Сергей. — Наверное, переработал я сегодня—»
   Каменский вновь взглянул в лицо статуи и опять увидел то, что испугало его минуту назад — атлант, слегка разогнув шею, смотрел им вслед. Уголки губ чуть-чуть, еле заметно, разошлись, вокруг глаз появилась сеть морщинок — атлант улыбался. Он уже знал о своей роли в жизни этих двух молодых людей, а они, живя сегодняшним днем, еще ни о чем не догадывались. Вновь зашуршали частички гранита, атлант наклонил голову в прежнее положение и похоронил улыбку в тени—
   ГЛАВА 3.
  
   Вы никогда не влюблялись в особ дворянских кровей? Не доводилось? Видимо, вы просто невезучий. Сергею же в везении отказать было нельзя — Анна Герхардт по отцу была немецкой дворянкой, ее благородная голубая кровь была осенена крестным католическим знамением в церкви на берегу Рейна. Анна была баронессой—
   Каменский, узнав об этом, честно признаться, обалдел немножко и даже побаивался заходить в гости к барону фон Герхардту, являющемуся в России обычным инженером-электриком. Конечно, слово “обычный” здесь относительно — в Германии он, наверное, вошел бы в ранг рядовых, но у нас он казался очень опытным, образованным, независимым человеком, и не только казался, но и был им на самом деле. При первом знакомстве, когда Сергей с опаской перешагнул порог квартиры Герхардтов, отец Анны произвел на Каменского оглушающее впечатление — он, встретив, гостя в домашнем халате, вежливо раскланялся, пожал гостю руку и абсолютно не обратил внимания на внешний вид молодого человека, более подходящий для заводской курилки. Через десять минут он появился в столовой — уже в вечернем костюме. Сергей, сидя на самом краешке стула, не в силах был перевести дух — ему хотелось встать и уйти, он подходил к обстановке этого дома, словно гадкий утенок.
   Анна сменила платье на костюм из пиджака и юбки серого цвета, который еще больше подчеркивал достоинства ее фигуры. Она бегала из кухни в столовую и обратно, расставляя приборы, и на ходу умудрялась объяснять отцу как “этот милый мальчик Сережа помог маме и не взял ни копейки денег!” Каменский ухмыльнулся, услышав это, и подумал: “Какой благородный и бескорыстный мальчик! Студент, наверное—”
   Тем временем с работы вернулась мать. Застав дома Сергея, она несказанно обрадовалась и еще раз рассказала мужу о том, как этот “прелестный молодой человек очень выручил сотрудников музея и не взял предложенного вознаграждения”. Барон фон Герхардт одобрительно кивал и легонько поколачивал кончиками пальцев по столу — Анна увидела это и тут же принесла из кухни что-то дымящееся и распространяющее такие вкусовые флюиды, что Сергей даже приподнялся на стуле в ожидании пира. Наталья Сергеевна подавила улыбку, заметив это непроизвольное движение, и первому из прибора подала Каменскому—
   За время ужина Сергей узнал много интересного о семье Герхардтов — их родословную (тут говорил в основном барон), их семейные привычки (в разговор, перебив мужа, вступила Наталья Сергеевна) и о том, как скучно быть баронессой — выходить к столу в костюме, не ходить по улице позже девяти часов вечера, особенно с парнями (понятно, кого из семьи Герхардтов волновали подобные проблемы). Дружно позвякивали вилки и ножи, шуршали салфетки; Сергей время от времени незаметно нюхал свои руки, которые он вымыл перед обедом доселе невиданным мылом. Сам он по большей части молчал, объяснив лишь, что он студент четвертого курса медицинского института, живет в общежитии и мечтает стать хирургом. Да и некогда было распространяться — барон очень умело расправлялся с кроликом, и тот убывал просто на глазах; Каменскому пришлось включиться в эту гонку, и к концу ужина он понял, что из-за стола встать не сможет.
   Анна по лицу Сергея догадалась, что он не просто сыт — он объелся. Она предложила Сергею пройти в гостиную. Тот повиновался — впрочем, с большим трудом.
   Когда баронесса фон Герхардт своей маленькой ухоженной ручкой толкнула от себя широкие створки дверей гостиной, Сергей обомлел — но не от того, что ожидал увидеть, а скорее от обратного. В комнате не было того великолепия, которое представлял себе Каменский, еще сидя в столовой — не было положенного барону белого рояля и дубового паркета. Но зато была необычная для взгляда человека, живущего в спартанских условиях общежития, чистота. Все сверкало — и мебель темного цвета, и шикарная люстра, и даже оконное стекло было каким-то неестественно прозрачным.
   Опустившись на диван, Сергей продолжал молча разглядывать гостиную. Анна стояла, прислонившись спиной к дверному косяку и сложив руки на груди, — чувствовалось, что она довольна произведенным впечатлением. Тем временем в дверях показался отец.
    — Ну-с, молодой человек, — начал барон. — Как вы находите наше скромное гнездышко? Можете не стесняться в выражениях; тем более, я давно хотел узнать мнение современного тинэйджера о нас, уходящем поколении.
   Барон присел за стол; ножки высокого стула жалобно скрипнули. Каменский тем временем пытался подобрать нужные слова.
    — Вообще-то я— Мне— К тинэйджерам меня, пожалуй, поздновато относить— (Фон Герхардт улыбнулся в ответ — он был не согласен.) А если говорить о, как вы изволили выразиться, “гнездышке”, то мне понравилось—
   Сергей сказал это и тут же понял по лицу барона, что где-то допустил ошибку.
    — «Понравилось»… — словно пробуя на вкус, повторил последнее слово Каменского фон Герхардт. — Знаете, Сергей, есть в этом слове что-то— Одномоментность какая-то. Вам понравилось — и все, и забыли! Так можно сказать о каком-нибудь фильме, о песне, державшейся на гребне популярности неделю, о красивой девушке, случайно увиденной из окна троллейбуса, но о квартире—
   Каменский уже давно понял, что от него требуется, а барон все говорил и говорил. Анна покраснела — Сергей увидел это краем глаза. Видимо, гордость семьи Герхардтов за свое “дворянское гнездо” была больной темой в их семье—
    — — Ведь поймите, молодой человек, — слегка повысив голос и наклонившись к Сергею, продолжал барон, — во все века говорили: “Мой дом — моя крепость!”
    — Папа, — не выдержала Анна. — Ну сколько можно!
    — Столько, сколько нужно, дочь! — не повернувшись, ответил барон. — Я хочу привить Сергею хоть малую толику любви к моему семейному очагу, который, я надеюсь, будет когда-нибудь и у него—
   Была какая-то двусмысленность в этой фразе — Каменский не понял, в чем именно, потому что Анна перебила ход его мыслей:
    — Не таким же способом! — нахмурив брови, возразила отцу юная баронесса. — Здесь не Пруссия—
   Сергей не мог оторвать от нее взгляд. “Что со мной происходит?” — подумал он, а вслух сказал:
    — Анна, не надо за меня заступаться. Твой отец очень логичен; я его понял и отвечаю ему еще раз — мне НРАВИТСЯ.
   Он сделал ударение на последнем слове, и барон, гордо улыбнувшись, откинулся на спинку стула.
    — Вот, Анна, видишь? В этом есть непреходящее уважение к своему дому, которое отныне у него будет возникать везде и всегда, лишь только он переступит порог любого другого “гнездышка”.
   Барон встал и медленно прошелся по комнате, заложив руки за спину, потом взглянул на часы и внезапно спохватился:
    — Господи, Анечка, уже восьмой час пополудни, а у меня не сделана и половина работы на завтра! Вынужден вас покинуть (это адресовалось Сергею и сопровождалось коротким кивком головы), извините, ради бога—
   И, что-то бормоча себе под нос, барон широкими шагами вышел из гостиной. Бухнула тяжелая дверь его личного кабинета, и все стихло. Анна, закусив губу, встала спиной к Сергею. Ей было стыдно за отца. Минута, другая— Тишина стала давить на Каменского.
    — Анна, — тихо произнес он, но и от такого негромкого звука она вздрогнула, как от удара током. — Я, наверное, пойду—
   Он поднялся с дивана и сделал шаг к двери, когда она повернулась и он увидел— Увидел смеющиеся глаза, очаровательную улыбку и поразился: “Как быстро она сумела перестроиться— А ведь готова была заплакать. “ Его взгляд оказался намертво прикованным к ее лицу, и Сергей остановился. Анна смутилась, опустила глаза и извиняющимся тоном произнесла:
    — Что вы, Сережа, не уходите. Посидите со мной еще— А отец — так он всегда такой. Баронская кровь. Какой-то предок был одним из приближенных Фридриха Великого—
   Она произнесла это так же, как в поликлинике, наслушавшись шмыганья носом и жалоб на головные боли, говорят: «Ну, это же ОРЗ…» Сергей улыбнулся. Впервые в жизни он столкнулся с великосветскими особами и столько узнал о них, что нужно было время на то, чтобы привести свои мысли в порядок.
    — Анна, если вы настаиваете— — он развел руками. — Я, пожалуй, еще посижу немного.
   И тут его взгляд упал на фотографию, стоящую за стеклянной дверцей серванта — молодой улыбающийся мужчина в военной форме — голубом кителе с погонами капитана и голубой фуражке. “Странный цвет”, — подумал Сергей. Попросив разрешения подойти поближе, он более внимательно рассмотрел снимок и на рукаве мундира увидел нашивку «UNITED NATIONS».
    — Войска Организации Объединенных Наций? — уважительно относясь к форме офицера, спросил Сергей. Анна кивнула. — А кто он?
    — Капитан Вальтер Прегер, командир ограниченного контингента войск ООН где то в Южной Африке, главный наблюдатель—
   Сергей еще раз посмотрел на снимок. Имя капитана, произнесенное Анной, заставило Каменского искать арийские черты в лице Прегера. “Типичный Штирлиц”, — решил Сергей, глядя в голубые глаза главного наблюдателя, очень гармонирующие с его формой. За спиной капитана стеной стояли джунгли — такого насыщенного зеленого цвета Сергей в природе ни разу не встречал. В углу фотографии была видна часть какой- то машины тоже голубого цвета — по-видимому, джип. Прегер опирался на нее рукой и радостно смотрел в объектив.
    — У них, наверное, тяжелая служба— Кстати, а кем он вам приходится? — в лоб спросил Каменский, почуяв недоброе в этом Вальтере Прегере.
    — Он очень хороший друг моего отца, — с восхищением глядя на фотографию, произнесла Анна. — Однажды папу отправили в Югославию — там в то время шла гражданская война и какие-то террористы взорвали одну из самых мощных электростанций. А папочка — очень-очень большой специалист по такого рода авариям, поэтому его отправили в Сербию в расположение войск ООН для помощи и руководства восстановительными работами. В то время Вальтер был там командиром роты, да и звание было пониже, чем сейчас. И вот однажды, когда автоматчики во главе с Прегером сопровождали моего отца и группу электриков на объект, на них на горной дороге напали диверсанты, и Вальтер, имея приказ доставить барона фон Герхардта живым и невредимым, подставил себя под автоматную очередь—
   Сергей слушал, раскрыв рот и переводя взгляд с Анны на фотографию и обратно.
    — . . . Он получил тогда три ранения. Одно в руку — вот сюда (она показала на правое плечо Вальтера), а еще два — в грудь. По настоянию отца, его сразу же отправили на самолете в Россию, лечился он довольно долго. Отец слал ему письма из Сербии, а когда вернулся оттуда, то навещал Вальтера почти каждый день. Они очень сдружились; отец страшно расстроился, когда узнал, что Прегер получил приказ — по выздоровлении направиться в какую-то страну Черного континента. Там, в Африке, Вальтера повысили в звании, и там же его догнал орден за спасение моего отца—
    — Он и сейчас в Африке? — зачем-то спросил Сергей.
    — Конечно. Я же об этом говорила в самом начале— — Анна была возмущена невниманием Каменского.
    — И отец хранит его фотографию в память о том, что этот человек спас ему жизнь?
    — Не только поэтому, — улыбнулась Анна, словно собираясь сообщить Сергею великую тайну. — Мы с Вальтером помолвлены—
   Каменский не помнил, как он оказался на улице. Естественно, он вежливо попрощался со всей семьей, выслушал еще раз массу благодарностей, заверения в том, что его всегда рады видеть, а потом молча вышел на лестницу, медленно спустился вниз—
   «Лучше бы я маленький умер, — подумал Каменский. — Не так жалко было бы…» Это была старая шутка, но даже она не развеселила его. «Капитан— Голубые каски— А я? Студент. Без пяти минут врач— Ну, положим, не без пяти, а без пятнадцати, — тут же он перебил сам себя. — Но не это главное. Ведь еще ничего не случилось — я знаком с ней всего один день, надо только наплевать и забыть—»
   Но через четыре дня он снова пришел в музей узнать, нет ли какой работы, снова встретился с Анной (случайно или нет — никто не знает) и снова попал к ней на ужин. Фотографию капитана Прегера сменил снимок майора Прегера. По этому поводу в семье Герхардтов был устроен праздник, всем было весело, но Сергей ни разу в жизни не чувствовал себя таким одиноким, как в ту минуту, когда он, стоя с бокалом шампанского в руке, говорил тост за здоровье жениха женщины, занявшей главное место в его собственной, Сергея Каменского, жизни—
  
   ГЛАВА 4.
  
   Вся семья Герхардтов сидела в “Жигулях”, которые Сергей взял напрокат — мать и отец сзади, а Анна спереди — и, затаив дыхание, слушали доносившиеся через открытые окна автомобиля объявления диспетчера о прибытии самолетов. Они встречали майора Вальтера Прегера, прибывающего в десятидневный отпуск.
   Анна была возбуждена, все время о чем-то говорила, постукивала пальцами по ручке двери, часто оборачивалась к матери, сидевшей за спиной у Сергея, и тогда Каменский замечал несколько странный взгляд и загадочную улыбку, которую Анна пыталась спрятать за невинным вопросом. Мать (ее Сергею хорошо было видно в зеркало заднего обзора) так же невинно отвечала, но глаза ее одобрительно смеялись. Пару раз, неверно услышав сообщения диспетчера, Анна порывалась выскочить из автомобиля, но мать ее вовремя останавливала. Как-то непонятно вел себя и сам барон — его не могли развеселить ни улыбающаяся дочь, ни радостная жена. Он, неподвижно уставившись в открытое окно и подперев подбородок кулаком, задумчиво смотрел в сторону березовой рощицы, примыкавшей к аэровокзалу с северной стороны.
   Сергей открыл дверь, вышел из машины. Он сам не знал, зачем это сделал — внутри автомобиля было ничуть не хуже. Но Сергей не мог сидеть рядом с Анной в тот момент, когда она с таким явным нетерпением ждала другого мужчину, которого вообще-то знала только по фотографиям и рассказам отца. Он уже сто раз пожалел о том, что, поддавшись на уговоры Натальи Сергеевны, согласился отвести их в аэропорт. Сейчас он вспомнил, как непонимающе поднял на него взгляд из глубины своего любимого кресла сам барон, когда услышал, как Каменский произнес: “да, я согласен—” И еще Сергей вспомнил, что за сегодняшний день фон Герхардт, кроме холодно любезного “Доброе утро!” не сказал никому ни слова.
   Ждали все — и мать, и дочь, и Каменский. Ждали майора Вальтера Прегера, командира отдельной специальной мотострелковой бригады. Баронесса ждала удачную пару для дочери, Анна — своего жениха, барон фон Герхардт ждал какого-то серьезного испытания своему жизненному укладу, а Каменский— Когда самолет с майором коснулся колесами бетона полосы, Сергея что-то остро кольнуло в спину, между лопатками, слева — там, где сердце, словно в него всадили стрелу—
   Он был знаком с семьей фон Герхардтов уже десять месяцев — да, уже так много времени прошло с того памятного октябрьского дня, когда назло прекрасному созданию в зеленом платье Сергей чуть ли не в одиночку сумел поставить на землю огромную статую атланта. Каменский за эти десять месяцев не стал таким уж частым гостем барона и его близких, но раз в неделю он оказывался у них дома — то к обеду, то к ужину, то к чаю, по поводу и без повода. Он приходил и к Анне, приглашая ее в кино или к морю, и к барону, у которого он брал книги по философии, да и Наталья Сергеевна не была лишена его внимания. Вся семья очень нравилась ему, в ней царили согласие, мир, уют, жизненный покой, и хотя каждый большую часть времени занимался своим делом — Анна училась на втором курсе филологического факультета, барон изобретал какой-то суперсовременный генератор, а Наталья Сергеевна пересчитывала свои экспонаты, умильно- вздыхал при взгляде на бесценные экземпляры скифской культуры или картины эпохи Возрождения — всегда находилось время все вместе собраться за столом у зеленого абажура в гостиной, поговорить на отвлеченные темы за чаем (а барон — за рюмочкой конька). Если же на таких семейных беседах присутствовал раза три в месяц Сергей — специально приглашенный или “случайно зашедший к Анечке” — то разговор немедленно уходил на медицинские темы. Затрагивались самые современные области — лечение рака во сне, происхождение СПИДа; о том, как огнестрельные раны изменяют генотип, и о том, “чего бы такого съесть, чтобы похудеть”. Анна очень уважительно относилась к мнению Каменского, ее мама все время охала и ахала, когда Сергей приводил пример из мировой практики, иногда привирая для поднятия авторитета медицины вообще и своего собственного — в частности. Барон же, имея очень дилетантские взгляды на врачевание, каким-то десятым чувством определял моменты этой высокохудожественной лжи и прятал улыбку за каким-нибудь вопросом; но, если быть откровенным, молодой студент произвел на Герберта фон Герхардта благоприятное впечатление, тем более, что— Конечно же, отец Анны понимал, кому предназначены все эти случайные визиты, философствование на туманные темы, плохо прикрытая гордость за причастность к миру белых халатов, эти взгляды через стол, где, подперев кулачками щеки, во все глаза смотрела на Каменского дочь.
   Наблюдал это, барон, приподняв одну бровь, делал вид, что внимательно слушает, а сам думал на одному ему известную тему, изредка посматривая на фотографию в серванте, где его нестареющие глаза могли разглядеть даже орден на груди майора Прегера, врученный за спасение жизни инженера фон Герхардта. В эти моменты перед его глазами вставал тот день, когда— Когда произошло событие, круто изменившее его жизнь и жизнь его семьи. И в его ушах звучал крик “Саттер, огонь! Я приказываю!..” И как на горячую от зноя землю Сербии, словно в замедленном кино, падает автомат сержанта Саттера—
   Да, барон был виноват, но не столько, чтобы— Но он дал честное слово. Он дворянин, и он обязан выполнить обещание. Когда-нибудь его дочь узнает об этой неприглядной истории и проклянет своего горячо любимого нынче отца— А может быть, и нет — вдруг это будет счастливый брак, счастливый по-настоящему, как в книгах, когда муж и жена настолько дополняют друг друга, что кажутся неразрывным целым и не понимают, как они раньше жили порознь; когда у них родится много милых чудесных детей и у них будет и мать, и отец, которые любят их так же, как любили они, зачиная их— А где-то в Америке седой сержант Саттер, узнав об этом, перестанет кричать во сне: “Нет! Обер-лейтенант— Вы— НЕНАВИЖУ— “, и спокойно уснет в первый раз за последние пять лет после увольнения его по ранению.
   Тогда, шесть лет назад, после всего того, что случилось в Сербии, у барона возникла мысль о самоубийстве, но он не решился привести ее в исполнение — Анне было четырнадцать лет, он не мог оставить ее с одной матерью, тем более, что сам барон в то время уделял очень мало внимания своей дочери. А потом— Барон понимал, что смалодушничал, его смерть освободила бы Анну от нелепого обещания, но его угнетало то, что саму дочь радовал факт помолвки с героем-офицером, красавцем-арийцем, спасшим, как она знала по рассказам, жизнь ее отца. Анна была заочно влюблена в Вальтера, и барон с болью отмечал, что Каменский занимает в ее сердце гораздо меньше места, чем он того заслуживает. Подсознательно и Сергей чувствовал, что Анна далека от него так же, как и десять месяцев назад, но он приходил к ней, дарил цветы, предлагал прогулки, когда им обоим был нужен отдых от учебы, молча сносил все ее претензии и безумно радовался, если ему удавалось развеселить ее. Она стала для него самым дорогим человеком, которому он посвящал лучшие часы своего свободного времени. Про себя он ласково называл ее “Малыш”, не рискуя произнести это слово вслух. “Малыш—” — было что-то мягкое, нежное в этом слове; назвать так любимую девушку — все равно что упасть перед ней на колени. Это не американское ласково-снисходительное “Ваbу”, тут все гораздо сильней, объемней, хотя— “Интересно, как будет “Малыш” по-немецки?” — подумал Каменский и в этот момент услышал сообщение диспетчера о прибытии самолета, нужного им. Им, но не ему.
   Анна рванулась из автомобиля. Следом за ней с достоинством выбралась мать и поправила кружева на плечах. Барон остался внутри. Сергей удивленно ждал, когда фон Герхардт выйдет из машины, но тот не появлялся. Жена нетерпеливо постучала по крыше “Жигулей” и что-то сказала по-немецки. Хлопнула дверца, и барон медленно присоединился к семье.
   На стоянке перед аэровокзалом возникла суета. У ворот нервно переминался с ноги на ногу молодой человек немного старше Каменского — он сжимал в руке букет роз и напряженно вглядывался в продолжающих выходить из автобуса прибывших пассажиров. Вот он, казалось, узнал того, кого встречал, но нет — снова продолжает стоять в той же позе и смотреть на летное поле.
   Семья Герхардтов, как и сам Сергей, тоже вглядывались в лица тех, кто прилетел последним самолетом. Анна толкала отца в бок и все время спрашивала: “Ну, где же он?” Барон пожимал плечами. Каменский сел в машину. На хлопок дверцы обернулся один Герхардт.
   Неожиданно на подъезде к стоянке произошло какое-то движение, люди расступились, машины прижались к обочине. До Каменского донесся звук сирены, и на техплощадку за багажным отделением влетел голубой “джип”, словно сошедший с фотографии Прегера. Дежурный едва успел открыть ворота, а молодой человек с цветами мог распрощаться с жизнью, если бы вовремя не отскочил на клумбу. Замерев на несколько секунд за воротами, “джип” выключил сирену и помчался вглубь летного поля. Анна и Наталья Сергеевна в недоумении посмотрели на барона, ожидая от него объяснений. Фон Герхардт ничего не ответил, продолжая глядеть в сторону ворот.
   Парень с розами подошел к дежурному по багажному отделению, что-то коротко спросил и получил еще более лаконичный ответ — кивок головы. Тогда он вновь подошел к воротам, кинул последний взгляд на замершие на позициях самолеты и швырнул цветы на асфальт.
   Постепенно толпа получателей чемоданов уменьшилась, и обзор стал получше. Фон Герхардт увидел, как по летному полю мчится ‘джип — но уже в обратном направлении. Барон подошел к дороге, по которой должна была промчаться машина, и поднял руку, словно «голосуя». Джип пролетел мимо него, но метров через пятьдесят вдруг резко затормозил и задним ходом подъехал к фон Герхардту. Из автомобиля выскочил рослый загорелый офицер в голубой форме и, подбежав к барону, схватил его за руки и притянул к себе. Они радостно похлопали друг друга по плечам — Сергей видел это в зеркале, потом принялись говорить, размахивать руками и смеяться, а затем будто вспомнили о женщинах семьи Герхардтов и подошли к “Жигулям”.
   Анна, схватив мать за локоть, потупила взор и, замирая, ждала, когда они подойдут. Первым делом Прегер поклонился, прищелкнул каблуками, а потом по очереди поцеловал дамам руки — сначала матери, потом дочери. Наталья Сергеевна расцвела в улыбке, а Анна зарделась от смущения и попыталась спрятаться за мать, но ей это не удалось — майор не выпускал ее руку из своей и что-то говорил. Сергей не понимал ни слова — разговор шел на немецком.
   Каменского душила ревность, он не мог видеть ее руку в руке Вальтера, но это происходило помимо его желания — он оставался за бортом, а майор праздновал победу. На Анну производило впечатление буквально все — и голубые глаза, и ровный пробор седеющих волос, и великолепная офицерская осанка, и сверкание орденов, и звук его голоса — немного рокочущий, в нем чувствовалась сила и умение командовать, И ей никто никогда не целовал руку — это оказалось последней каплей. Анна вдруг осознала, что она — юная баронесса, что она завоевала сердце сурового солдата. И что она ЖЕНЩИНА. И она торжествовала. А Каменский скрипел зубами от злости.
   Пару раз Вальтер кидал взгляды внутрь машины, пытаясь разглядеть водителя. Наталья Сергеевна, заметив это, что-то сказала Вальтеру, тот засмеялся, выпустил руку Анны, достал из внутреннего кармана кителя бумажник и подошел к открытому окну водительской дверцы.
    — Данке шен! — наклонившись вперед, вежливо произнес Прегер. — Возьмите это, — плохо выговаривая слова, протянул майор Сергею пять долларов.
    — Берите, берите, Сережа! — закивала головой Наталья Сергеевна. — Он считает, что обязан расплатиться за помощь, которую вы нам оказали. А мы поедем вместе с ним в его машине из посольства.
   Каменский молча взял зеленую хрустящую бумажку и сжал в кулаке. Потом буркнул: “Битте— и продолжал смотреть в глаза Прегера.
    — Вёниг? То ест — мало? — поинтересовался Вальтер и, пошарив в бумажнике тонкими изящными пальцами, вынул еще две долларовые купюры. Сергей взял и их и после этого поднял стекло. Майор пожал плечами и подошел к Анне.
   Барон тронул его за руку и предложил отойти в сторону. Прегер извинился перед дамами, и они с фон Герхардтом медленно двинулись по обочине дороги в сторону “джипа”, о чем-то беседуя. Вдруг Вальтер остановился — на его лице было написано явное недоумение. Фон Герхардт кивнул. И Прегер неожиданно начал повышать голос, до Сергея донеслись обрывки немецких фраз. Мать и дочь насторожились, но ничего не успели понять, потому что разговор очень быстро закончился. Мужчины подошли к Анне и Наталье Сергеевне и успокоили их. Поговорив еще минуту-другую, вся семья, предводительствуемая майором, шедшим под руку с Анной, направилась к посольской машине.
   Барон чуть отстал и подошел к “Жигулям”. Сергей открыл дверцу и поднялся навстречу. Глаза фон Герхардта были грустны; он, опустив голову, произнес:
    — Сколько он вам дал, юноша?
    — Семь долларов, — удивленно подняв брови, ответил Сергей — он не ожидал этого вопроса.
    — Семь долларов— Мне стыдно за моего будущего зятя. Я приношу вам за него свои извинения. А также за жену и за Анну.
   Каменский, ничего не понимая, смотрел на барона.
    — Да, я извиняюсь за его идиотскую выходку с деньгами, спровоцированную моей женой. И еще— Я хочу, чтобы вы знали. Только что я отказал Вальтеру в церковном венчании в той же церкви, где крестили Анну. Отказал в венчании вообще. Только ЗАГС.
    — Но почему? — внимательно слушая фон Герхардта, спросил Каменский. Барон оглянулся на уходящих Прегера и Анну, на поджидающую неподалеку жену и сказал странную фразу, которая потом очень помогала жить, которая дала ему надежду и союзника. Барон произнес:
    — Потому что католическая церковь запрещает разводы.
   Фон Герхардт развернулся и твердым шагом направился к посольскому “джипу”. Сергей проводил его взглядом, потом вспомнил, что до сих пор держит в руках деньги Прегера. “Мало— Много— да пошел ты!” — он в сердцах изорвал доллары на мелкие кусочки и выбросил на ветер, а потом сел на свое сиденье, завел мотор, но, не зная, куда и зачем ехать, лег на руль и задумался, глядя на букет роз, лежащий в пыли у ворот летного поля.
  
   ГЛАВА 5.
  
   Ноги сами принесли его сюда — в подсобный двор музея, к молчаливой статуе атланта. Был поздний августовский вечер, около десяти часов. Солнце уже садилось где то за зданием музея, и здесь, во дворе, уже царил полумрак, и даже длинные тени от домов и деревьев слились в одно черное пятно, поглотив кусты и готические вазы. Сергей медленно пошел в обход молодых насаждений к тому самому тополю, при помощи которого статуя была благополучно выгружена из “КАМАЗа”. Тихий шум листвы от южного ветра был далеко не единственным звуком, доносившимся до ушей Каменского — где-то ревели автомобили, лаяла чья-то собака; в общем, жизнь в городе не затихала даже в преддверии ночи
   Сергей осторожно опустился на клумбу — туда, где он лежал прошлой осенью в раздумьях о судьбе атланта и красавице Анне. Оглядевшись по сторонам, Каменский увидел много новых экспонатов и огромный холст, натянутый на раму. На холсте красивыми ровными буквами было написано: “ГРЕЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ В КАМНЕ. Открытие 19 августа”. Дальше шли мелкие строчки об организаторах выставки, о спонсорах и о сроках работы музея. Каменский обратил внимание на то, что экспонаты расположены более-менее упорядоченно, прослеживались даже кое-какие дорожки, в двух местах обозначенные белой краской. Сергей усмехнулся — все они вели к атланту, возле которого, словно пюпитр, стояла табличка: “Атлант. Гранит. 5 век до нашей эры”. “Лаконично”, — подумал Сергей, подойдя поближе и прочитан надпись.
   Статуя была покрыта сетью — чтобы случайно отколовшиеся куски камня не падали на головы работников музея. Во время выставки сетку, конечно же, снимут, но сейчас атлант чем-то напомнил Каменскому памятник Высоцкому на Ваганьковском кладбище — такая же спутанная по рукам и ногам сила, такое же стремление распрямиться и выпрямиться. На долю секунды Сергей почувствовал и себя стянутым такой сетью — сетью обстоятельств, запретов, несбывшихся надежд. Завтра Анна Герхардт становилась Анной Прегер. А Вальтер Прегер приобретал баронский титул, который Герберт фон Герхардт передавал своей дочери в наследство для своего зятя.
   Завтра— А сегодня Каменский пришел сюда, чтобы показать атланту приглашение на свадьбу, отпечатанное на компьютере и подписанное самим Вальтером:
   “Сергей Каменский приглашается 14 августа 19— года для участия в свадебной церемонии—” Атлант сквозь квадраты сети безучастно взирал на протягивающего ему роскошную открытку Сергея — ему были чужды переживания.
    — Вот, видишь.., -прошептал Каменский. — Через шестнадцать часов—
   Статуя молчала.
    — А ведь все — из-за тебя. И зачем я тогда вызвался на эту работу? — сам у себя и немножко у атланта спросил Сергей. — Еще десять шагов — и я бы никогда не встретил ее, и ничего бы не было—
   Каменный гигант сурово смотрел перед собой, немного вниз. Сергей подошел поближе и взялся руками за сеть.
    — Что же ты молчишь? Может, хочешь пойти вместо меня? Помнишь, у Пушкина? “Каменный гость”, статуя Командора— В общем, все умерли. А я ведь помню — ты смеялся! Тогда, когда я уже знал наперед всю свою судьбу, когда я уже был рабом этой трижды проклятой и самой лучшей в мире девчонки! Ты же смеялся, я видел!
   И он дернул сеть на себя, но она зацепилась за руки атланта, и Каменский только поранил себе ладони. Это была словно насмешка со стороны скульптуры — ничего не сделав, причинить Сергею боль, как физическую, так и нравственную.
   Каменский сжал кулаки и почувствовал на ладонях теплую кровь. Боль слегка отрезвила его, но не настолько, чтобы он перестал метаться перед гранитным изваянием из стороны в сторону.
    — Дьявол— — бормотал он. — Чтоб вам всем провалиться! Семь долларов— А как больно-то! — словно удивившись, он остановился и в неверном свете заходящего солнца разглядел темные пятна на ладонях. — Кровь—
   И в эту секунду солнце зашло совсем. Темнота спрятала и кровь на руках Каменского, и улыбку атланта, которая появилась на его каменных губах в самое последнее мгновенье перед исчезновением солнца, и горящие глаза Сергея. Наступила ночь.
   Каменский тихо выругался и осторожно, боясь запачкать кровью костюм, достал из внутреннего кармана пиджака авторучку-фонарик — подарок барона на окончание четвертого курса. Щелкнул выключатель, и тоненький лучик осветил руки Сергея.
    — Действительно, кровь— — словно ожидал увидеть что-то другое, сквозь зубы процедил Каменский. — Да от тебя одни неприятности—
   Он повернулся к атланту и обомлел — над головой и плечами статуи разливалось оранжевое пламя, освещающее само себя. Оно переливалось внутри, словно в мире существовали сотни оттенков оранжевого цвета. Искры света плясали в каменных волосах атланта, ставших неожиданно рыжими; сеть сделалась незаметной, словно статуя ее сбросила. Набежавший ветерок растрепал прическу Каменского и потревожил хоровод искр, придан им материальность. Оранжевый огонь затрепыхался, как знамя, но едва только ветер утих, он успокоился.
   “Я сошел с ума, — подумал Каменский. — Или это НЛО, или что-то в этом роде”. Он потушил фонарик и сделал шаг вперед. Сияние стало бледнее. Скорее машинально, нежели успев сделать какой-то вывод, Сергей отступил обратно, и оранжевый огонь вспыхнул с новой силой.
    — Понял— — шепнул атланту Сергей и остался стоять, где стоял.
   Так продолжалось несколько минут — оранжевый ореол переливался, искрил, но не изменялся в размерах, охватывая только голову и немного плечи, а Сергей в недоумении разглядывал эту игру света. После цикла занятий по психиатрии он прекрасно знал, что этому есть свое название — “сложные зрительные псевдогаллюцинации”, и понимал, что спастись от сумасшествия можно лишь в том случае, если все это происходит на самом деле. Он вновь шагнул вперед, и сияние опять стало гаснуть.
    — Ну это же несерьезно, — обратился к атланту Каменский. — Что это значит? К чему вся это цветомузыка?
   И вдруг он понял, что во двор музея не доносится ни звука — стихло все, будто город вымер. “Чертовщина какая-то! Надо с этим поскорее заканчивать!” — решил он и приблизился к атланту вплотную. Как Сергей и предполагал, свет исчез окончательно, но что-то неуловимо изменилось в позе статуи. Действительно, атлант теперь смотрел прямо перед собой, разогнув голову — Сергей, обходя его сбоку, увидел силуэт мощного подбородка, до этого спрятанного на груди.
   Каменский, стоя за спиной гиганта, ущипнул себя за руку. Ничего не изменилось. Тогда он включил фонарик, решительным шагом вышел из-за спины и, направив луч в лицо статуи, хотел было сказать какую-то фразу о том, что во все эти проделки он, как студент вуза, не верит, но голос его сорвался — когда свет фонаря скользнул по глазам атланта, Каменский увидел, как у статуи СУЗИЛСЯ ЭРАЧОК!
   Раскрыв от изумления рот, Сергей выронил фонарик в траву. К счастью, тот не разбился, и Каменский, не отрывая глаз от лица скульптуры, нагнулся за ручкой и снова направил ее перед собой. И увидел — улыбку, морщины и глаза, живые и добрые.
    — Мама дорогая— — в испуге отошел назад Каменский. Сердце его бешено колотилось, холодный пот заливал лицо, руки дрожали, да и вообще — чувствовал он себя так, словно упал в прорубь.
    — Браки заключаются на небесах, — раздался в тишине вкрадчивый голос. Сергей видел, что губы атланта не шевелились. Вновь что-то изменилось в положении головы, но это “что-то” было таким неуловимым, что Каменский не понял — что именно.
    — У барона слабое сердце— — вдруг сказал голос. — Завтра он умрет—
    — Нет!!! — всем телом подался вперед Сергей. — Барон— Нет! Это—
    — .. .правда, — договорил голос. — Но в каждой смерти есть свой плюс— Не пропусти его.
   Каменский оторопело ждал продолжения, но его не было. Тогда он захотел сам вступить в разговор, но его оборвали:
    — Я не прощаюсь. Мы еще увидимся — дважды.
   Вновь засиял оранжевый свет, и Сергей, испугавшись его, отступил, споткнулся о бордюр клумбы и упал навзничь, ударившись головой о какой-то каменный цветок—
   Очнувшись среди ночи у подножия атланта от мелкого дождя, он все спрашивал себя, откуда у него в голове взялись слова: “Браки заключаются на небесах—” И еще он знал, что завтра что-то случится с бароном. И все. Остальное словно испарилось из его памяти. Он тяжело поднялся, подождал, пока утихнет гулкая пульсация в висках и пошел домой по спящему городу. Атлант угрюмо смотрел ему вслед сквозь квадраты сети.
  
   ГЛАВА 6.
  
   Запах хлорамина не давал сосредоточиться. Эти больничные флюиды отбивали всякую охоту думать о происходящем, лезли в ноздри, словно дым, слегка щипали глаза. Санитар, разливший по глупости ведро с хлоркой, уже получил свое от сестры-хозяйки, но “аромат” все равно остался, и деваться от него было некуда. Сергей достал из кармана платок, на который он всегда брызгал немного одеколона, и поднес его к лицу. Стало на мгновение легче, но “ОЖЕН” в сочетании с хлорамином в итоге образовали такую немыслимую гамму, что Каменский в сердцах чертыхнувшись, запихал платок обратно в карман.
    — Больничный запах неистребим, — невозмутимо произнес Костя Голубев, однокурсник Каменского. Они сидели у большого стола в процедурной на вертящихся табуретках, крутились из стороны в сторону, думая каждый о своем. На столе среди металлических лотков с использованными инструментами стояла бутылка водки и стакан. Пил один Голубев.
    — Да-да, — увидев вопросительный взгляд Каменского, сказал Костя. — Больничный запах вечен, коллега, да будет вам известно. В стоматологии — эфир, в травме — гипсом несет и камфарой, в лаборатории — анализами всякими, не к столу будет сказано. А у нас в реанимации — чем придется. Сегодня, к примеру, хлоркой, а вчера старший ординатор бутылку ликера уронил, так весь коридор ежевикой благоухал.
   Сергей рассеянно слушал Костю и вертел в руках использованный одноразовый шприц. “Уничтожить после употребления”, — прочитал он на нем сбоку от шкалы делений. Губы его сжались в узкую полоску, он ударил кулаком по столу, и Голубев в испуге схватился за бутылку:
    — Т-ты чего это, Серега? — чуть заикаясь, спросил Костя, глядя широко раскрытыми глазами на Каменского.
    — Он убил его, понимаешь! Эта сволочь использовала его, употребила с выгодой для себя, а потом растоптала!! — кричал Сергей, не замечая, как удивленные медсестры заглядывают в процедурную. — Он его УБИЛ!!!
   Голубев отпустил бутылку и крутнулся на табуретке на триста шестьдесят градусов по часовой стрелке, став сразу немного ниже Сергея, потому что она опустилась по резьбе. Задумчиво покачав головой, он произнес:
    — Нет такой статьи, Серега. Есть убийство, есть самоубийство, есть даже доведение до самоубийства. Но он же умер от инфаркта, у тебя в машине— Точнее сказать, умер-то он у нас, но сердце у него отказало явно не в присутствии этого Прегера—
   Каменский молча слушал рассуждения Кости о трагической смерти барона фон Герхардта. Случилось непоправимое — ушел из жизни человек, который был его союзником, человек, преподнесший ему много жизненных уроков. И Каменскому есть кого обвинить в этой смерти. Он вспоминал сегодняшний день и готовился к схватке—
   Утром в общежитие Каменскому принесли записку. Какой-то карапуз, передавал ему листок бумаги, сложенный вчетверо, Сергею, сказал, что внизу стоит дедушка, которому трудно подниматься, и он попросил его, нону, пойти и передать эту бумажку студенту Каменскому. Сергей Вовку поблагодарил, дал ему конфету, а сам развернул записку и прочитал: “Нам необходимо встретиться. Я жду вас внизу. Герхардт.” И в это мгновение Каменский вспомнил, что Анна выходит замуж. “Но почему отец не на регистрации?” — удивился Каменский, быстро оделся и сбежал вниз, прыгал через две ступени.
   В холле, более полугода лежащем в полумраке (из-за обрыва проводов где-то в глубине общаговских подземелий света тут не было уже давно), Сергей с трудом разглядел стоящего в углу возле дверцы в подсобку фон Герхардта. Заложив руки за спину, тот, по-видимому, разглядывал всех, кто выскакивал с лестницы в темноту холла, даже надел для этого очки, что вообще делал крайне редко. Сергей махнул ему рукой, что фон Герхардт перестал напрягать зрение. Барон встрепенулся, тут же снял очки и, спрятав их в карман (причем попал в него с третьего раза — похоже, отец Анны находился в сильном волнении), быстрым шагом пересек холл и пожал Каменскому руку.
    — Доброе утро, Сережа, — дрожащим голосом сказал он, после рукопожатия вновь спрятав руки за спину. — Как самочувствие? Как спалось?
   “Глупые вопросы типа “How do you do?” Вроде бы поинтересовался, а с другой стороны — в принципе наплевать на ответ”, — подумал Сергей, а сам произнес:
    — У меня все благополучно, а вот с вами, мне кажется, что-то происходит — иначе с чего бы это вы оказались здесь — в такой день и в такое время?
    — Да, вы правы, Сережа, вы правы, правы, черт меня побери! Извините— — барон явно был не в себе и не знал, с чего начать разговор. Он терзал за спиной обшлаги своих рукавов, переминался с ноги на ногу, прятал взгляд и вдруг предложил, не глядя Сергею в глаза:
    — Давайте пройдемся, молодой человек— А еще лучше — проедем к набережной. Ну, если, конечно, вам не трудно, — спохватившись, добавил барон в конце.
   Сергей пожал плечами и согласился. Они прошли на стоянку, устроенную под общагой одним из местных студенческих воротил, и на «прокатных» «Жигулях» за десять минут добрались до моря. За всю дорогу седой барон не проронил ни слова. Каменский заглушил мотор и взглянул на фон Герхардта. Тот, как завороженный, смотрел прямо перед собой, на солнце; его глаза уже слезились, но он не пытался отвести взгляд. Сергей тихо кашлянул. Фон Герхардт вздрогнул и опустил веки. Из угла левого глаза вытекла слеза, на секунду задержавшись на середине щеки, а потом скользнула вниз и растворилась в воротнике пиджака.
   Барон поднял тяжелый взгляд на Каменского. В его глазах было столько горечи и боли, что Сергей на мгновенье растерялся — он понятия не имел, о чем будет разговор. И вдруг—
    — Вы любите мою дочь?
   “Неужели эти скрипучие звуки — голос барона? — ужаснулся Сергей. — Как будто во рту у него был кляп, а сейчас его вытащили—” Сергей изумленно смотрел на фон Герхардта, пораженный тембром его голоса. И неожиданно до него дошел смысл вопроса, в ушах снова зазвучало: “…любите мою дочь?”. “МИР СОШЕЛ С УМА”,- понял Каменский, и решив, что это относится и к нему, как к части этого мира, с чистой совестью сумасшедшего сказал правду:
    — Да.
   Барон покачал головой, прокашлялся, потом невесело усмехнулся своим мыслям и тихо проговорил — почти шепотом:
    — В таком случае вы видите перед собой человека, сломавшего вам жизнь.
   Сказав эту фразу, фон Герхардт встретился взглядом с Каменским. Сергей каким- то десятым чувством ощутил, что эти слова являются ключевыми в их сегодняшней беседе, они если не эпиграф, то уж пролог — это уж точно.
    — Эффектно, правда, Сережа? — барон улыбнулся. — Я искалечил вашу жизнь. Причем довольно давно — вам тогда было лет шестнадцать—
   По лицу барона было видно, что его мозг захлестнуло водоворотом воспоминаний, хаосом, бурей событий многолетней давности — что-то случилось, по словам фон Герхардта, пять или шесть лет назад и в день свадьбы его дочери всплыло на поверхность. Каменский ждал.
   Совершенно неожиданно он прислушался к своему собственному состоянию и понял, что он ждет — не так, как люди на остановке ждут троллейбуса — нетерпеливо, с руганью, ходьбой из стороны в сторону. Он ждал спокойно, ждал событие, которое обязательно свершится. ОН ЖДАЛ ИСПОВЕДИ. И она состоялась.
   Барон, сжав в кулаке сверкающую пряжку ремня безопасности, глубоко вздохнул и заговорил — на этот раз своим настоящим, густым голосом, неторопливо, время от времени останавливаясь, чтобы собраться с мыслями и не пропустить чего-нибудь важного:
    — Анне в тот год было четырнадцать лет. Почти четырнадцать. Меня отправили в Югославию восстанавливать разрушенную электростанцию. Я не горел желанием уезжать из России, пусть даже на время — в тот период я заканчивал разработку одного своего изобретения— Но, впрочем, это не важно.
   Когда я прибыл в расположение войск ООН, мне сразу же выделили охрану и бригаду солдат-строителей, с которыми я должен был вместе работать. Взвод охраны возглавлял старший лейтенант Прегер. Казалось бы, в таком звании — и всего лишь командует взводом. Но это был, как я потом узнал, особый взвод, по старинке его можно было назвать комендантским — во время Второй Мировой войны такие подразделения охраняли командные пункты частей. Так и Прегер — его подчиненные все время кого-нибудь или что-нибудь охраняли — то это командующий армией, то колонна штабных машин— На ближайший месяц “персоной номер один” для них стал я. Солдаты взвода Вальтера Прегера следовали за мной всюду. — шел ли я из своего домика в офицерскую походную столовую, купался ли в озере, выезжал на восстановительные работы. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю тех ребят, что были рядом со мной во время войны в Югославии — пару раз они вытащили меня из-под огня снайперов, да и тот случай, о котором речь впереди— Рядовые и сержанты были мне несравненно ближе, чем командир, который принимал их отчеты, рассыпал выговоры и благодарности, а со мной лично за целый месяц виделся лишь раз — в день моего прибытия. Поэтому я был удивлен, когда однажды встретил Прегера во время той самой поездки, которая круто изменила— Но не будем забегать вперед, обо всем по порядку.
   Оказывается, до командования дошли сведения о том, что где-то на дороге к электростанции орудуют партизаны или диверсионные отряды. Вальтер получил приказ — не изменять привычного пути следования, усилить охрану и доставлять меня на ГЭС и обратно живым и невредимым, для чего лично возглавить конвой.
   От лагеря до разрушенной электростанции ехать около двух часов. дорога напоминала мне Военно-Грузинскую, где я бывал в молодости — ездил по Лермонтовским местам. С одной стороны дороги, как и положено, обрыв, а с другой — крутой лесистый склон. Внизу шумит река, рядом — моторы автомобилей, двигались мы далеко не бесшумно— Вальтер будто почувствовал мое волнение (он сидел впереди меня рядом с водителем), обернулся и я увидел его арийскую улыбку. Наверное, он хотел меня приободрить, но добился обратного — у меня мурашки по спине забегали, я отвел взгляд и принялся всматриваться вглубь лесной чащи. Ехали мы уже около часа. Впервые меня сопровождали не только группа автоматчиков, но и две бронемашины — одна в голове, другая в хвосте колонны.
   Вальтер о чем-то тихо переговаривался с водителем “джипа” сержантом Саттером, время от времени делал радиодоклады в штаб и, вероятно, уже совсем уверился в благополучном исходе нашего путешествия, когда началось—
   Впереди что-то грохнуло, словно молотком ударили по металлу, по горам прокатилось эхо. “Джип” резко затормозил, я уткнулся носом в спинку переднего сиденья и первые несколько секунд ничего не видел. Будто бы из-под воды донеслось бульканье рации: “Доложите обстановку—”, и я услышал абсолютно спокойный голос
   Вальтера:
    — Говорит “Орлан”. Атакован на тринадцатой отметке неизвестными лицами. Имеются потери в личном составе и технике.
   После этих слов я уже боялся высунуть нос из-за спасительного кресла, чтобы не видеть того, что Прегер с холодной рассудительностью военного назвал “потерями в личном составе и технике”.
   Передан автоматчикам приказ рассредоточиться и не пропускать террористов к дороге и “джипу”, Вальтер что-то коротко сказал Саттеру, тот сдал назад и ближе к обрыву остановился. Вокруг нас трещали автоматы.
   Я рискнул выглянуть из-за спинки и увидел, что на дороге метрах в сорока от нас лежит на боку броневик авангарда, пламя охватило те его колеса, что оказались сейчас внизу; из донного люка, обращенного к лесу, свисало по пояс безжизненное тело солдата в голубой форме. С другой стороны, из люка башни, кто-то тщетно пытался выбраться, размахивал руками и кричал — так громко, что было слышно даже у нас в машине. Я в ужасе закрыл глаза.
   Сбоку послышался шум мотора — бронемашина арьергарда объехала нас и направилась к горящей машине. И все это происходило на фоне непрерывной стрельбы в глубине леса — автоматчики ввязались в бой и, почувствовав, что их подготовка получше, начали преследование.
   Приняв на борт трех раненых и одного убитого — весь экипаж — бронеавтомобиль спихнул горящую груду металла с дороги в пропасть. Где-то далеко внизу сначала раздался удар о камни — словно упала большая пустая бочка, а потом грохнул боезапас. Наш “джип” слегка подбросило и закачало, будто это не автомобиль, а тростинка. Отзвуки взрыва еще долго звучали в моих ушах—
   В это время бой в лесу все больше отдалялся от нас. Вальтер взглянул на часы, потом проговорил в микрофон условную фразу, и выстрелов в лесу стало намного меньше.
    — Сейчас наши ребята будут здесь, — обернувшись ко мне, объяснил Вальтер. — Они углубились в лес почти на восемьсот метров, как сообщили мне только что—
   И в этот момент сержант Саттер указал пальцем на дорогу. Вот тогда я по- настоящему испугался— Их было около десяти человек — огромных широкоплечих убийц в масках. Они уверенной поступью вышли из-за деревьев в пятидесяти шестидесяти метрах впереди нас. Щелчки предохранителей их автоматов не были слышны нам, но мы их почувствовали. А потом один из них сделал какое-то неуловимое движение, раздался громкий хлопок, а за ним не менее громкое шипение (“Фауст”, — скрипнул зубами Прегер, нащупывая в кобуре пистолет), и уцелевший броневик исчез в облаке черного дыма.
   Саттер уже что-то кричал в передатчик о нападении на “первый номер”, а эти ребята вскинули приклады к плечам и открыли огонь. Сзади нас раздался хруст стекла. Я обернулся и увидел, как шофер грузовика, перевозившего автоматчиков, так и не успев ни разу выстрелить, упал у переднего колеса на землю, усыпанную кубиками битого лобового стекла. В эту секунду чья-то сильная рука сдернула меня с заднего сиденья (это было, в принципе, не так уж и легко — я мертвой хваткой вцепился в спинку переднего) и швырнул в распахнутую дверь на траву обочины. Через мгновенье, когда с тем же противным хрустом осыпалось стекло и нашего “джипа”, я понял, что меня выручил Прегер, и услышал перестук автомата Саттера где-то рядом. Сержант, став на одно колено, прицельно бил, прячась за запасное колесо. “Джип” довольно скоро превратился в решето, находиться рядом с ним стало опасно — в любую секунду он мог взорваться. Но куда деться? Взвод по бурелому будет добираться к дороге еще минуты три, надо продержаться до их прихода.
    — Саттер, сколько их? — крикнул Прегер.
    — Семь! — ответил сержант, потом раздалась короткая очередь и из-за “джипа” донеслось:
    — Шесть!
   Вальтер вытащил из кобуры револьвер, прокрутил барабан, потом пристально взглянул мне в глаза и спросил:
    — Вы ведь барон, не так ли, фон Герхардт?
   Я кивнул, почти не обратив внимания на этот вопрос — я ждал, когда из леса появятся голубые мундиры.
    — Если я спасу вашу жизнь, вы отдадите за меня вашу дочь — вместе с титулом?
   Мне, если честно, было все равно, что он говорил — мне просто очень хотелось жить. И я кивнул еще раз. Тогда он совершенно спокойно встал из-за “джипа и направился навстречу террористам, держа пистолет на вытянутой руке. Огонь сразу же сосредоточился на нем, но он шел, как заговоренный. Сделав несколько шагов, Вальтер открыл стрельбу. И из шести пуль он попал пять раз. ПЯТЬ! А тот, шестой, словно не видел, что остался в одиночестве, и продолжать лупить из автомата. Пули свистели рядом с Прегером, но не задевали его, а он стоял и смеялся. Ни тени страха я не видел в этом человеке! Он не боялся, он словно знал, что с этой минуты его жизнь изменилась — и он плевал на этих террористов с высокой колокольни. А через секунду у одинокого диверсанта кончились патроны.
   Продолжая смеяться, но уже постепенно успокаиваясь, Прегер не глядя махнул нам рукой, а сам двинулся навстречу террористу. Тот попытался перезарядить автомат, но не успел — из леса вынырнули голубые мундиры, и он, растерянно озираясь, положил автомат на землю, снял маску, потом опустился на колени и, заложив руки за голову, согнулся. ОН СДАВАЛСЯ. А Вальтер на ходу перезаряжал револьвер, выщелкивая ГИЛЬЗЫ в пыль и вставляя на их место новые патроны. Первым о намерении Прегера догадался Саттер.
    — Господин лейтенант, помните о Женевской конвенции! — крикнул он. Прегер резко остановился и оглянулся, на лице ясно читалось негодование.
    — САТТЕР, КО МНЕ! БЕГОМ!!!
   Сержант рванулся к командиру, в пяти метрах от него перешел на шаг и остановился.
    — Это террорист, сержант! — крикнул Вальтер едва ли не в самое лицо Саттера. — То, что сейчас случится, будет военным трибуналом!
    — Но он же не военный преступник, осмелился возразить сержант, — он пленный, а по Конвенции—
    — МОЛЧА-А-АТЬ! — дико заорал Вальтер. В это время я приблизился к сержанту и с трепетом ожидал, как будут развиваться события.
   Прегер заставил террориста — молодого, в сущности, парня — встать с колен, ткнул стволом между лопаток и погнал к ближайшему дереву. В это время уже весь взвод автоматчиков вышел из леса, неся на плечах двоих раненых. Солдаты остановились у грузовика и в изумлении взирали на происходящее. Несколько человек молча занялись трупом шофера — накрыли его плащ-палаткой и положили в кузов. К броневику никто подойти не решался — пламя ревело вовсю, охватив и моторный отсек, и все колеса, дым вырывался из открытого башенного люка. В общем, там уже давно было поздно, и ничем нельзя было помочь — ни экипажу, ни тем, кто избежал смерти в первом броневике, чтобы через пять минут сгореть во втором—
   Все внимание взвода сосредоточилось на предстоящем расстреле. Прегер уверенной рукой подогнал диверсанта, словно корову, к дереву, повернул лицом к себе и улыбнулся. Парня словно огрели плеткой по лицу — он вздрогнул и прикрыл голову руками. Прегер сделал несколько шагов назад и, глядя террористу прямо в глаза, тихо подозвал Саттера.
    — Встать здесь! — он указал стволом револьвера в землю, усыпанную прошлогодними листьями. — Огонь по команде!
    — Нет! — испуганно отшатнулся Саттер. — Я не могу! Он пленный! Я подам рапорт!
    — Это приказ! — вновь тихим голосом сказал Вальтер, потом проверил наличие патронов в магазине автомата сержанта и отошел в сторону, встав сбоку и примерно посредине от обоих участников — преступника и палача. Поняв, что творится беззаконие, я рванулся к сержанту, поскольку не мог здесь находиться как молчаливый соучастник убийства.
    — Саттер, огонь! — крикнул Прегер. — САТТЕР, Я ПРИКАЗЫВАЮ!
   Палец сержанта медленно пополз к спусковому крючку— «Он боится, но все-таки выстрелит!” – понял я, и из последних сил прыгнул вперед с криком “Нет!!!“ Мои пальцы достали до чего-то теплого, железного — это был ствол автомата Саттера. А потом грохнула автоматная очередь—
   Сержант не видел моего дикого прыжка — весь мир для него сузился до размеров коридора, в котором были только он, его противник и голос лейтенанта Прегера. Он выполнил приказ — нажал на спусковой крючок, но моя рука отвела автоматную очередь. ПРЯМО В ГРУДЬ ВАЛЬТЕРА. Он нелепо взмахнул руками и упал на спину—
   Саттер в испуге отшвырнул от себя автомат куда-то в сторону, в пыль дороги, и рванулся к Прегеру. Впрочем, не он один — еще человек пять подбежали, чтобы оказать помощь. На меня никто не смотрел — кроме диверсанта. Он пристально глядел мне в глаза, благодаря за спасенную жизнь, и медленно опускался вниз, сдирая со ствола дерева кору своей жесткой маскировочной курткой. Потом он зарыдал.
   Автоматчики придумали для командования свою собственную версию происшедшего — якобы лейтенант Вальтер Прегер закрыл своим телом инженера фон Герхардта, и все в этом духе. Он получил, орден, звание, лечение в Москве— Я посещал его в госпитале, приносил редкие лекарства, фрукты. Он молча принимал мои подношения, думая, что я стараюсь откупиться от своего обещания женитьбы на дочери. Нет, он был не прав — я дал слово, он действительно спас тогда мою жизнь, но— На той дороге, глядя в глаза несчастного молодого парня, чудом избегшего расстрела без суда и следствия, я понял за кого отдаю свою дочь. Мне это напомнило—
    — Совершенно верно, — согласно кивнул Каменский. — Лучшие годы фашизма.
   Барон, закончив свой рассказ, сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь, вперед-назад, что-то бормоча. Сергей разобрал только несколько слов: “Как я мог— Титул— Но Анечку—” Вдруг он странно застонал и выгнулся дугой, словно в эпилептическом припадке. Жадно хватая ртом воздух, он изумленно смотрел перед собой, нашаривая трясущимися руками узел галстука и верхнюю пуговицу рубашки.
   В реанимации ничего не смогли сделать, хотя Сергей домчал фон Герхардта до больницы скорой помощи за считанные минуты. “Внезапная коронарная смерть”, — констатировал Костя Голубев, выйдя из реанимационного зала с залитым потом лицом — они “качали” барона почти двадцать минут.
   Достав водку из шкафа для наркотиков, они постепенно разговорились. Сергей, ни о чем не думая, кроме этой нелепой смерти, машинально выпил граммов тридцать водки, закашлялся и отключился от неумолкающего Голубева, хотя до него доносились обрывки его монолога:
    — . . .Мы ведь его двадцать минут завести пытались, потому что фамилия — ого-го! А был бы бомж из-под забора — на него даже укол врачам жалко. Я вот что скажу — если у тебя кто из родных сюда загремит, бери жратвы на неделю, раскладушку, и живи с ним тут, только тогда он отсюда выйдет. Ведь всем наплевать— А ты хоть сестру подгонишь, капельницу сменишь, а если что — и “покачать” сумеешь, пока врачи не протрезвеют—
   Сергей вертел в руках стакан, не понимая, о чем говорит Костя.
    — . . . Ты думаешь, я такой жизни хотел? Пить, курить, и в вену после этого с шестого раза попадать? А помнишь нашу, общаговскую? “Получим диплом, гоп-стоп дуба, рванем в деревню—” Ведь во что-то верили сначала—
    — Я и сейчас верю,—Вдруг дошел до Каменского смысл сказанного Голубевым.
    — Во что? Чего ты от жизни хочешь? Ведь не здесь же помереть? — Костя махнул в сторону полураскрытых дверей “рем-зала”, как он называл реанимационную.
    — Что я хочу? — задумался Сергей. — Знаешь, я немного иносказательно объясню, ладно?
   Костя пьяно кивнул, чуть ли не до самого стола — смена его уже подошла к концу, и он мог позволить себе надраться.
    — Недавно я по телевизору смотрел передачу про Голливуд, — заговорил Каменский. — Про то, как они там фильмы делают. Так у них на съемочных площадках у каждого свой стул — на спинке написано “Режиссер”, “Художник”, “Оператор” — чтобы на чужое место никто не сел, да и незнакомому человеку проще ориентироваться—
    — Н-ну? — попытался подогнать Сергея Костя.
    — Баранки гну— Есть там еще, Костя, один стул. Нет на нем надписей типа “Осветитель”, “Гример” — есть только два слова — “СТИВЕН СПИЛБЕРГ”. Вот об этом я разговор веду—
   Костя вдруг закусил губу, перевернул стакан и с грохотом опустил его на бутылку. Потом что-то прошептал, положил свою ладонь на руку Каменского и покачал головой.
    — Не буду больше пить, — хриплым голосом сказал Голубев. — Уволюсь отсюда к чертовой бабушке, начну учиться — я тоже, Серега, хочу такой стул под собой иметь—
   Каменский пожал ему руку на прощанье и вышел из реанимации, кинув последний взгляд на безжизненное тело фон Герхардта, лежащее на каталке посреди коридора. Клеенчатую бирку с посмертным диагнозом, привязанную к большому пальцу правой ноги, колыхало сквозняком. В двери процедурной, держась за косяк дрожащей рукой, стоял Голубев и смотрел вслед Каменскому—
  
   ГЛАВА 7.
  
   Для начала была нужна цель. Надо было решить, что важней — чтобы Анна была с ним, с Каменским, или чтобы Прегера с нею не было. Размышляя над этой дилеммой, Сергей понял — независимо от того, что происходит в его душе, должен быть отмщен барон — Вальтера следовало поставить на место, уличив его в жестокости, карьеризме и равнодушии к собственной жене. В том, что Анна ему безразлична, Сергей убедился окончательно, когда узнал, что майор даже не остался на похороны барона и не поддержал в трудную минуту дочь, потерявшую отца, потому что у него кончился отпуск. Наверняка командование могло позволить ему побыть с семьей, но нет — он оставил двух женщин наедине со страшным горем, постигшем их, а сам умчался в Африку.
   Сергей как мог помогал Анне и Наталье Сергеевне пережить несчастье, но понимал, что только время способно излечить эту рану, нанесенную судьбой из-за угла. Он никому не рассказал о последнем разговоре с бароном — ни матери, ни дочери, представив дело таким образом, что случайно встретил барона на улице, предложил подвезти, и тому стало плохо в машине — свадьба дочери, волнения за нее сыграли тут злую роль.
   Перед смертью барон раскрыл глаза Каменскому на многое, доселе непонятное. Не успел фон Герхардт объяснить только какие выгоды получал Прегер вместе с титулом, но Сергей о них догадался самостоятельно — хотя на дворе стояли далеко не средние века, Вальтер получал доступ в дворянское собрание Германии, своеобразную элиту, обладающую большими деньгами и такими же огромными привилегиями, которая вместе с правительством и финансовой верхушкой держали власть в стране в своих руках. Он становился причастным ко многим процессам в Германии, которые никогда нигде не упоминаются, но о них перешептываются на каждом углу, поминают недобрым словом за семейным столом под зеленым абажуром — со священным трепетом, со стразом, с ненавистью, с деланным безразличием. Пусть Прегер подключался к этим процессам пока с самого низа, но все-таки— Он обладал изворотливым умом, любил рисковать, был хитер, жесток, но умел казаться милым и обходительным — но при всем при этом он не был типичным книжным злодеем, он был самым что ни на есть живым человеком, и его поступки отражались на окружающих его людях.
   Каменский много размышлял над личностью Прегера в то время, когда тот после трагических событий, связанных с его женитьбой, уехал в свою часть в глубине африканских джунглей. Сергею порой казалось, что он видит какие-то пути, ведущие к победе, но на поверку все оказывалось бездейственным, Непродуманным. Как ему хотелось поделиться своим знанием с Анной, но что-то удерживало его, не мог он нанести ей еще один удар — с той стороны, откуда она его не ждала. Холодное прощание Вальтера неприятно поразило ее и заронило первые зерна сомнения в искренности чувств, о которых Прегер говорил перед свадьбой. Каменский видел, как тяжело ей приходится сейчас, и собирался своими посещениями — не слишком частыми, чтобы не показаться навязчивым — поддержать ее, вывести из депрессии, в которой она пребывала. Постепенно и Анна, и ее мать привыкли к визитам Каменского и относились к ним с тем оживлением, которое присуще двум одиноким женщинам, общающихся большую часть времени лишь друг с другом, когда в их дом приходит мужчина. На свою стипендию и заработок медбрата в городской больнице он умудрялся оказывать им знаки внимания, порой сам при этом он испытывал денежные неудобства, и Наталья Сергеевна опытным глазом нет-нет да и замечала это, пусть нечасто, но этого хватало для некоторых выводов, которые она делала как мать и как— Но нет — она не хранила дочь для Прегера, в ее душе произошел какой-то надлом, когда из всех тех людей, что должны — да что там должны, просто обязаны были оказаться рядом, ближе всех стал этот мальчик Сережа Каменский. Конечно, она не сильно изменила свое отношение к Прегеру, потому что понимала, что армия — это прежде всего дисциплина, но Вальтер был где-то далеко, а поддержка нужна была им здесь — здесь и сейчас. Каменский оказался на это способен. Нельзя сказать, что он помогал Наталье Сергеевне, чтобы это отметила Анна; что он предлагал помощь Анне, чтобы ее мать определилась в отношении Вальтера — у Каменского вообще не стояло на данном жизненном этапе цели воспользоваться бедственным положением вдовы и занять место мужа Анны — тогда он просто уподобился бы Вальтеру в его девизе “Цель оправдывает средства”.
   Мать Анны несколько раз писала Прегеру о Сергее, рассказывала, как он прекрасно относится к ним обоим, какой он хороший друг для Анечки, но пусть Вальтер ничего такого не думает— Вальтер ничего и не думал — просто он уже знал, что сделает. Потому что Анна, поначалу посылавшая письма часто, раз в неделю, постепенно стала это делать все реже, и ни в одном из них Прегер не встретил такого имени — Сергей Каменский. Она о нем умалчивала, и не случайно. В один прекрасный день она своим не по возрасту чутким женским сердцем поняла — Вальтеру не нужна жена, когда он — БАРОН. У нее не было мужа— И однажды Каменский прочитал это в ее глазах. Она еще не любила врача. Но уже разочаровалась в “голубом мундире”, счастливо улыбающемуся ей с фотографии. Каменский, втянувшись в эту колею немного странной дружбы с семьей фон Герхардтов, сам не заметил, как это произошло, а когда увидел, то на память пришли строки одного писателя: “— Отказаться от любви невозможно. Любовь — это не акт воли. Пока ее нет — отказываться не от чего; когда она пришла — слишком поздно”, И в тот момент, когда они это поняли (но, правда, поняли пока порознь, не ощутив друг друга до конца), это поняла и мать Анны. И она была настолько этим поражена, что тяжело заболела—
   К этому времени со дня свадьбы прошло два года. Надо было что-то решать. Каменский, сдан госэкзамены и получив диплом, несколько дней не появлялся у Анны, размышляя над тем, как поступить, и когда они уже всерьез стали волноваться — не случилось ли чего с ним, он пришел к Анне и рассказал ей о последнем разговоре с бароном. В ответ не последовало ни всплеска эмоций, ни транса поруганного очарования, ничего— Она лишь спросила Сергея, что он намерен предпринять. И он сказал загадочную фразу, не понятую ею до конца в тот момент:
    — Что касается твоего отца, Анечка, то— Все будет поставлено на свои места, верь мне. А что касается еще одного вопроса — жду тебя через неделю в шесть часов вечера у того самого атланта; ты, конечно, его помнишь—
   Она слабо кивнула. А Сергей нащупал в кармане хрустящий конверт, который должен дойти в Африку и кинуть Вальтера Прегера в холодный пот. Каменский был спокоен — насчет отца она ему поверила—
  
   ГЛАВА 8.
  
   Вальтер Прегер сам о себе думал очень много хорошего и совсем чуть-чуть плохого. Он считал, что прожил свои двадцать девять лет практически безгрешно, при этом ему не вспоминалось ни его необычно молодое майорство, добытое в дебрях офицерского корпуса его отцом, ни теплые местечки, которыми время от времени его награждала не судьба, а друзья все того же отца, ни глаза стоящего на пороге смерти югославского террориста, ни бесстрастное в гробу лицо барона фон Герхардта. Его совесть была чиста, как первый снег. Его будущее было более чем заманчиво. Его жена дала ему баронский титул. Сам он ничего не собирался делать — ни для будущего, ни для жены, ни для совести. Еще был жив отец, бояться явно нечего. Впереди славная карьера, Академия Генерального Штаба Миротворческих Сил, заманчивые предложения о командовании в Персидском заливе, Ливане или Панаме.
   В принципе он мог спокойно наплевать на весь белый свет и, размахивая генеральским стеком, разгуливать по Парижу, заглядывая в модные салоны. Но он почему-то не хотел бросать армию. Он ждал чего необыкновенного, именно поэтому не пошел простым наемником в “коммандо”, а надел на себя голубой мундир ООН, что сразу давало понять — что бы ни делал этот человек, он делает все это во имя мира. Руки были развязаны—
   Нельзя сказать, что Прегер был безгранично жестоким человеком — в его родном Бремене на столе отца стояли два аквариума с золотыми рыбками, для которых Вальтер заказывал водоросли и тропический корм прямо из Амазонии, в походах Вальтера сопровождала верная овчарка, которую он очень любил и подолгу занимался с ней на собачьих площадках всего мира. Еще он хотел, чтобы у него был сын, а лучше два — он понимал, что мог бы дать детям многое из того, чему его научил отец.
   Но одного не смог выдержать в жизни Вальтер Прегер — испытания властью. Как писал великий Толкиен: “Самое страшное — это видеть Кольцо на пальце Властелина и вспоминать, что когда-то оно было твоим”. Пока что Кольцо было у Вальтера, он имел власть над людьми — над отцом, потому что отцовская любовь давала право распоряжаться, и отец выполнял все прихоти сына; над солдатами, потому что приказ — закон для подчиненного; над бароном фон Герхардтом (до его смерти) — потому что тот был слабым гражданским человеком и очень любил свою жизнь; над Анной — потому что она его жена, что теоретически превращало ее в глазах Вальтера едва ли не в рабыню.
   Никогда бы он не позволил никому отнять у него власть — он вцепился бы в шею того, кто посягнул на эту святыню, но остался бы при своем. Он был маленьким Наполеоном, но не осознавал этого — просто чувствовал металл в своем голосе, тяжелый пистолет у бедра и способность повелевать.
   Но в один прекрасный день все пошатнулось, закачалось и грозило рухнуть, как карточный домик. В жизнь Прегера ворвался тот самый Властелин, который способен отобрать Кольцо, и буквально животный ужас сжимал внутренности Вальтера, а туман непонимания и неверия в происходящее окутывал его мысли. Этого не могло быть — и это было.
   Прегер сидел, положив подбородок на руки, обнимающие спинку стула, и сжимал и разжимал кулаки, давая выход энергии, которая буквально бурлила в нем и называлась коротко — СТРАХ. На столе перед ним лежал раскрытый конверт без обратного адреса и листок бумаги, который он извлек из этого конверта. На листке большими буквами было написано: “ПОМНИ О ЖЕНЕВСКОИ КОНВЕНЦИИ”. Подписи внизу не было, но Вальтер ясно видел, как под этими словами проступают кровавые буквы “ВЛАСТЕЛИН КОЛЕЦ”—
   Через два дня сержант Саттер свидетельствовал против Вальтера Прегера в офицерском суде ООН в Нью-Йорке. Майор был разжалован и не просто отстранен от исполнения служебных обязанностей — он был самым натуральным образом ВЫШВЫРНУТ из армии. Отец отвернулся от него, дворянская элита не поддержала, для нее он еще, в сущности, был никем. Карьера окончилась.
   Злость не находила выхода. Саттер после суда был немедленно спрятан сотрудниками ЦРУ из программы защиты свидетелей столь надежно, что не было смысла приступать к поискам. Но то, что сержант потребовал на суде — признать, что его, Вальтера, поведение тогда, в Югославии, оказало косвенное влияние на трагическую кончину барона фон Герхардта— В принципе, ничего страшного в этом не было, но этого требовал неизвестный, от чьего имени свидетельствовал Саттер. Семь бед — один ответ, Прегер подписал бумагу, подтверждающую это, в обмен на неразглашение его служебной характеристики в тех местах, где он намеревался в будущем обретаться. А когда подписал, цель уже четко выросла в прорези прицела — и имя ей было “СЕРГЕЙ КАМЕНСКИЙ”.
  
   ГЛАВА 9.
  
   Она пришла гораздо раньше — чтобы неспешно побродить по аллеям музея под открытым небом, подготовиться к одному из самых важных в ее жизни разговоров, вдохнуть воздух старины — от экспонатов просто веяло теплом из прошлого, хотя стояли они посредине большого города конца двадцатого века. Ей хотелось, чтобы под ногами шуршала листва, но был конец июля, и до желтого ковра на асфальте было еще далеко.
   Анна обходила мелкие лужицы, оставшиеся от вчерашнего ливня — несколько часов назад они были большими, а к шести часам вечера солнце почти расправилось с ними. Солнечные блики время от времени прыгали ей в лицо из этих зеркал на асфальте, она щурилась, будто бы недовольно, но на самом деле ей приятно это было видеть — деревья, каменные цветы, дымку над дорожками от испаряющейся воды, куст пионов, уже давно отцветших, но такой большой, что все равно бросался в глаза— А вот и атлант — не меняющаяся с годами, да что там с годами — с веками! — статуя. Такой, какой ее видит сейчас Анна, видели ее и греки несколько тысяч лег назад. Молчаливый гигант, терпеливо держащий огромный груз у себя над головой. Анна с улыбкой посмотрела на его руки, удерживающие пустоту. “Будто бы он держит небо”, — подумала она; ей понравилось это предположение, было в нем что-то символичное. «А если—!?» Но, пожалуй, самая интересная мысль в жизни Анны была прервана чьими-то шагами, звук которых долетел из-за спины.
   Она обернулась и оказалась лицом к лицу с Сергеем. Тишина воцарилась вокруг, но лишь на мгновенье — на улице загудели машины, запели птицы в небе, а они стояли, молчали и смотрели друг другу в глаза. Потом он взял ее за руку.
   Анне все было понятно без слов — и состояние Сергея, и его внутренний мир, и свои собственные чувства. Она понимала, что находится замужем (“Суров закон, но закон”, — подумала она), что вот сейчас он спросит ее, а она коротко ответит «Нет» (ведь она еще два года назад любила своего Вальтера, выдуманного ею по фотографии, нельзя так просто отказываться от любви). Он не спрашивал — он боялся этого «Нет» И в то же время сама она страшилась произнести «Да» — не будет ли это слишком поспешным шагом?
   Она отвела взгляд, посмотрела на атланта. Тот молча держал свое — и ее, и Сергея тоже — небо, и ждал. Ждала Анна. Ждал Каменский. Весь мир замер.
   Вновь их глаза встретились. И когда каждый из них был уже готов заговорить, появился еще один персонаж. Раскованно и непринужденно во двор музея со стороны улицы зашел Вальтер Прегер. Он был в штатском; карман брюк оттопыривался револьвером.
    — Боже мой— — прошептала Анна. Она его не боялась, это точно. А вот Каменский почему-то ощутил волнение — он понял, что Анна ждала и его тоже — как обязательного участника, что этот ужасный человек не даст им объясниться, помешает— Чему? Что он может?
   Прегер понял, чего от него ждут и вынул револьвер. Анна на секунду закрыла глаза, потом посмотрела на Сергея и спросила:
    — Что ему нужно?
    — Вот это, — тихо произнес Каменский и достал из нагрудного кармана сложенный пополам лист бумаги. Прегер не удивился появлению на свет этого листка — он прекрасно знал, где его искать. Анна взяла протянутый ей документ и прочитала:
    — «Я, Вальтер Прегер, барон фон Герхардт, объявляю себя косвенно виновным в смерти барона Герберта фон Герхардта и в нечестном присвоении себе баронского титула. Подписано в офицерском суде ООН Вальтером Прегером лично—»
   Каменский кивнул. В ответ на вопросительный взгляд Анны он покачал головой:
    — И не спрашивай меня, как я сделал это. На такое дело не жалко ни времени, ни денег — а того и другого ушло довольно много, но могло выйти еще больше, если бы на свете не было таких честных людей, как сержант Саттер—
   Прегер, продолжая улыбаться, поднял перед собой револьвер и выстрелил в Каменского.
   Как он не попал — он, великолепный стрелок, уложивший на пыльной сербской дороге пятерых за восемь секунд — это осталось за пределами понимания. Пуля, взвизгнув у самой брови Сергея, впилась в грудь атланта. Над двориком музея с порывом ветра пролетел человеческий стон, утонувший в эхе выстрела. Прегер досадливо покачал головой и прицелился во второй раз. Точка на лбу Каменского была ясно определена Вальтером еще пять дней назад в офицерском суде, экс-майор видел ее четко и совместил с мушкой. Когда это произошло. Палец нажал на спусковой крючок—
   За долю секунды до этого Анна шагнула вперед, заслонив собой Сергея и вытянув перед собой руку — в жесте, отводящем беду. Пуля пробила ее ладонь, словно лист бумаги, вонзилась тупым, расплющенным о пястные кости концом в лицо и швырнула на грудь Сергею.
   Больше Вальтер выстрелить не смог — расширенными от ужаса глазами он смотрел на дело своих рук и— О чем он думал тогда?
   Суд признал Прегера невменяемым. Горе Натальи Сергеевны было безутешным, и во время похорон она рухнула, как подкошенная, на сырую глину у могилы — и умерла. Каменский был в шоке.
   И только через несколько месяцев, когда Сергей, уехав в небольшой приморский городок работать врачом маленького дома отдыха и немного — лишь самую малость! — отойдя душой от непоправимой утраты, осознал — она так и не сказала ему Да
   Вальтер Прегер одним выстрелом вычеркнул из жизни семью Герхардтов. И Каменского. Жестокость победила и сошла с ума—
   Помните — нельзя стрелять в пленных, в женщин, стариков и детей. ПОМНИТЕ О ЖЕНЕВСКОЙ КОНВЕНЦИИ.
   ПОМНИТЕ О—
   ПОМНИТЕ.
  
   ГЛАВА 10.
  
   Но однажды пришли БОГИ—
   Сергей вращался в немыслимом водовороте сияний, вспышек, молний, потоков света — невообразимых цветов, таких не бывает в настоящем мире — и никак не мог сориентироваться, где же здесь верх, а где низ, что реально, а что нет, и он ли это на самом деле.
   Круговерть неожиданно закончилась, но это не вызвало никаких реакций вестибулярного аппарата — просто Каменский вдруг стал двигаться в цветном тумане по прямой, не понимая лишь — головой или ногами падает он в эту бесконечную пропасть. Не было здесь ориентиров, и даже чуткие отолиты в глубине лабиринта были обмануты этим полетом. Одно только было правдой — все это происходило на самом деле, хотя было сном. Тем самым сном, который он видел вчера, и который продолжался сегодня.
   И — как удар по глазам — оранжевый свет впереди, он приближался так же, как приближается нижний край облачности, когда пилот, получив указание с земли, следит за высотомером — и вот еще, еще, метр за метром все тоньше облачная прослойка, и вдруг — мир распахивается перед глазами. Но Сергей знал — там, где кончится туман и начнутся владения оранжевого света, ничего его не ожидает, никто его не встретит, только свет и больше ничего. Пустота. Но он ошибался.
   Туман кончился. Оранжевый свет плеснул в глаза. И Сергей увидел далеко внизу человека, смотрящего вверх из-под ладони, словно закрываясь от того сверкающего тумана, что остался у Сергея за спиной. Через мгновенье Каменский уже стоял перед этим человеком, даже не успев понять, как это произошло.
   Вокруг них расстилалось поле зеленой, высокой, сочной травы. Прямо посредине этого поля, между Сергеем и неизвестным, ожидавшим его, от горизонта до горизонта протянулась широкая колея железной дороги. Насыпи не было, рельсы лежали прямо на земле, но не терялись в траве — полоса железнодорожного пути была чиста от зелени, шпалы и бесконечные параллельные железные нити прекрасно были видны и прямо под ногами, и в сотне метров налево и направо. Каменский видел каждый костыль, каждую гайку, каждый сучок на шпалах — словно здесь никогда не ходили поезда.
    — Это аллегория, — произнес человек по ту сторону рельсов. — Но все-таки проще для понимания. Железная дорога — это что-то материальное, весомое, ощутимое — можешь ее потрогать.
   Каменский, не сводя глаз с человека, наклонился и коснулся кончиками пальцев металла. Рельсы были теплые, настоящие рельсы из детства — они сверкали, пахли горячей смазкой, и до того Каменский поверил во все происходящее, что казалось — еще секунда, и он почувствует тонкую вибрацию от приближающегося, но еще невидимого поезда. Каменский выпрямился.
    — Настоящие— Но к чему все это? Ведь я лишь сплю.
   Человек улыбнулся, потом посмотрел в обе стороны — словно, переходя путь, проверял — не приближается ли поезд — и подошел к Каменскому.
    — Ты звал богов — значит, у тебя есть дело к ним. Я могу тебе помочь. Так уж получилось, что тебя услышали — и вот я здесь.
    — Кто вы? — пристально глядя в глаза незнакомца, спросил Сергей.
    — Конечно же, я не тот, кого бы ты мог назвать богом. Мой ранг ниже — но не намного. Ровно настолько, чтобы не переусердствовать в своем желании помочь тебе. Но не думай, что ты какой-то избранник, ни в коем случае — просто тебя услышали. На Земле это совершается очень часто, мы приходим на помощь огромному числу людей — просто об этом не принято говорить в широком кругу, да и самым близким стараются не доверять тайну своего общения с нами — помощниками, посредниками. Люди пользуются нашей помощью — но это одна из запретных тем в вашем обществе. Каждый хоть раз обратился к нам, и я не слышал, чтобы были недовольные. Но проговориться об этом кому-то другому— Одним это неловко, другим неприятно, третьи просто о на забывают—
    — О ком — о вас? — ошалев от этого монолога, спросил Сергей.
    — О нас — Хранителях ваших судеб.
   Каменский не понял. Незнакомец догадался по лицу Сергея и продолжил:
    — Ты не думай, что это (он обвел руками пространство, окружающее их) — наш дом, или что-то вроде этого. для каждого, кто появляется здесь, все выглядит по-новому. для тебя это — железная дорога, а я на ней — твой Путевой Обходчик. Можешь называть меня так — у меня все равно нет имени.
    — Путевой Обходчик— — прошептал Сергей. Вдруг искра понимания сверкнула в его глазах. — Значит, эти рельсы—
    — Великолепно, Сережа. Действительно — эти рельсы и есть жизнь. Я изучил ее досконально, я иду за тобой с самого твоего рождения, нахожусь рядом чуть ли не каждую секунду, и однажды понял, что скоро понадоблюсь—
    — Когда понял? — живо поинтересовался Сергей.
    — Когда ты встретил женщину, — бесхитростно ответил Обходчик. — Уже одно это всегда настораживает всех нас, а тут еще и такой подтекст, семейная драма— Я связался с теми, кто стоит за спиной всех действующих лиц, и они согласились передать бразды правления в мои руки. И вот ты вспомнил обо мне—
   Сергей хотел было вставить слово, но Путевой Обходчик жестом остановил его:
    — Нет, Сережа, это не я поднял руку Вальтера, не я выстрелил в Анну Герхардт, но я был рядом, и ты можешь спросить меня: «Почему же Путевой Обходчик, Хранитель судьбы, не вмешался, не отвел пулю?!” Поверь мне, Сергей, — тихо произнес Обходчик, — я не знаю ответа. Ведь не мне было решать, кто должен был погибнуть тогда — она, ты или, может быть, Вальтер. Я просто иду по рельсам, постукиваю по ним, проверяю стыки, не даю траве проникнуть на шпалы — и все. Не мне решать, как идти поезду—
   Сергей только сейчас обратил внимание на оранжевый жилет собеседника и живо представил его бредущим по рельсам с молотком в руках, отмеряющим дни его жизни, выдирающим сорную траву из просвета пути и поразился силе и стойкости этого человека — но человека ли?
    — Конечно же, нет. Но это не меняет сути, — сказал Путевой Обходчик в ответ на мысли Сергея. — От человека здесь было бы мало толку — ты смог бы идти здесь всю жизнь?
    — Не знаю— — пожал плечами Каменский.
    — Я знаю, — оборвал его Путевой Обходчик. — Чтобы работать в этом— В этом аду человеческих жизненных хитросплетений, надо быть богом. Или хотя бы уподобиться им — как это сделал я, надев на себя оранжевый жилет Путевого Обходчика.
    — Но в чем же заключается ваша работа? Ведь здесь не ходят поезда — тогда к чему сама железная дорога, — непонимающе вопрошал Сергей.
    — Действительно, по этой ветке давно не ходят поезда — уже два года. Потому что это..
   Но можно было не договаривать — Каменский понял. Это была жизнь Анны. Она расстилалась у него под ногами двумя полосами металла, убегая в небо. Сергей опустился на траву, нежно погладил рельс ладонью — будто бы заново прикоснулся к прошлому.
   Вдруг он вскочил и, повернувшись к Путевому Обходчику, спросил:
    — Но ведь можно сделать так, чтобы эта дорога ожила? Чтобы по ней снова шли поезда? Чтобы—
    — Иными словами — нельзя ли вернуть Анну? — недоверчиво поинтересовался Путевой Обходчик. — Не многого ли ты хочешь, дерзкий мальчишка?
    — Я хочу ровно столько, сколько она заслужила. Она имеет право жить—
    — Ты считаешь, что был сделан неверный выбор? — недовольно произнес Обходчик. — А кого же тогда надо было лишить жизни вместо нее — и ты только вдумайся в эти слова: «. . . вместо нее!»
   Сергей понял, что выбрал неверный тон.
    — Если вы так ставите вопрос, то можно было, конечно же, дать Вальтеру попасть с первого раза — в меня—
   Путевой Обходчик заложил руки за спину и прошелся перед Сергеем по шпалам из стороны в сторону. Потом взглянул на Каменского потеплевшими глазами и сказал:
    — С первого раза— Вообще-то с первого раза он попал туда, куда и надо было попасть—
    — Но для чего?! — изумился Сергей, вспомнив довольно большую выщербину на груди атланта.
    — Потрогай рельсы, — вместо ответа произнес Путевой Обходчик. Сергей наклонился к колее вновь, и кончики пальцев ощутили— Каменский вскинул голову и увидел улыбку Путевого Обходчика.
    — Поезд, — кивнул человек в оранжевом жилете. — После двухлетнего перерыва вновь идет поезд. И никого не надо благодарить, потому что это может оказаться последний поезд не только в ее, но и в твоей биографии. Будь осторожней, — потрепав за плечо Сергея, напутствовал его Путевой Обходчик. — А теперь просто иди навстречу поезду — и ничего не бойся—
   Когда Каменский удалился от места встречи с Путевым Обходчиком метров на двадцать, тот окликнул его. Сергей обернулся.
    — Ты помнишь — “Браки заключаются на небесах”? — крикнул он Каменскому. Сергей радостно кивнул. — Ну, так это правда— А теперь иди—
   И человек в оранжевом жилете на прощание помахал ему рукой. Каменский ответил тем же, сделал шаг вперед—
   …И оказался в том же самом музейном дворике рядом с Анной. Она пытливо всматривалась в его глаза, боясь сказать «Нет», и еще больше пугаясь возможности произнести «Да». Сергей почувствовал, что он готов к объяснению, и она тоже, но вдруг—
   Совершенно неожиданно во двор музея раскованной походкой вошел Вальтер Прегер. Он был в штатском, но карман брюк оттопыривался револьвером.
    — Боже мой, — тихо произнесла Анна. — Он нашел нас даже здесь.
    — Ничего не бойся, — только чтобы услышала она, шепнул Каменский и шагнул вперед. Прегер остановился в двух шагах от него. Сергей вынул из кармана листок бумаги с признанием Прегера и швырнул ему в лицо:
    — Бери. Хватит того, что с тобой сделали в офицерском суде. А жену свою ты потерял — это честно.
   Сергей сам поразился своей смелости, с которой он произнес все это, потому что где-то в глубине сознания жили воспоминания об этом дне и он знал, что Вальтер начнет стрелять— Но ведь не мог Путевой Обходчик обмануть их, ведь Сергей своими руками чувствовал на рельсах приближение поезда, В это время Прегер вытащил из кармана револьвер и направил Каменскому в лоб.
   Сзади с криком подбежала Анна и толкнула Сергея вбок. Тот едва не упал, но толчок спас его — пуля прошла мимо, попав в грудь атланта, чудом не зацепив Анну. Курок щелкнул во второй раз.
   “Кого же тогда надо было лишить жизни — вместо нее?” — прозвучал в ушах голос Путевого Обходчика. И Сергей понял — он тогда должен был назвать имя этого безумца, убившего двоих человек, имя Вальтера Прегера. Но Путевой Обходчик понял это сам — и без чьих-либо указаний. Он смотрел на происходящее глазами атланта, окутав голову статуи оранжевым сиянием. Сам атлант, казалось, обрел собственный разум — он ощущал боль в груди, видел все перед собой как на ладони и в одно мгновение вспомнил все — как ОНИ познакомились, как иногда гуляли под стенами музея, какие у НИХ при этом были глаза, и как потом она была убита у его ног — два года назад или сегодня. Но нет — одного раза достаточно.
   Когда Вальтер во второй раз поднял револьвер, Сергей уже стоял на ногах. Анна прижалась к нему всем телом и дрожала от страха. Все должно было решиться через секунду. Но экс-майор не успел—
   В тот момент, когда его палец пополз к спусковому крючку, атлант опустил руки—
   И НА ВАЛЬТЕРА ПРЕГЕРА УПАЛО НЕБО.
   Никогда не стреляйте в пленных. В женщин. В стариков и детей. Иначе вы сами станете мишенью. Мишенью Путевого Обходчика, стоящего за спиной каждого слабого и обиженного. В его руках — БЕСКОНЕЧНОСТЬ. Но он в любой момент может прервать ее для того, кто ЗАБЫЛ.
   ПОМНИТЕ.
  
   ЭПИЛОГ.
  
   “Души не должны блуждать в поисках света. Свет в них самих.” Так сказал Путевой Обходчик, простившись с Каменским. Его тысячелетний путь закончился, можно было снять оранжевый жилет — одинокий кельтский воин через десять веков нашел свое счастье с чужой женой—
   Путевой Обходчик сделал свой последний подарок — и исчез. Попрощайтесь и вы с ним, но помните — у вас, у каждого, есть свой Хранитель судьбы, идущий по рельсам в оранжевом жилете.
   ПОМНИТЕ.