Ночная работа.
Тушина уже очень давно не вызывали среди ночи — так давно, что он напрочь позабыл, как трезвонит в квартире телефон после полуночи. Досматривая пятый или шестой сон, он с непониманием вслушивался из глубин Морфея в непонятный звук, доносившийся из ниоткуда. Звук, громкий, настойчивый, тащил Тушина из-под одеяла в сторону прикроватной тумбочки помимо его воли — где-то внутри еще гнездился врач «Скорой помощи», отпахавший свои одиннадцать лет в реанимационной кардиобригаде. И как ни хотелось зарыться под подушку, как ни хотелось продолжать смотреть сон, в котором школьные друзья вперемешку с коллегами посреди незнакомого леса жарили шашлык — пришлось открыть глаза и протянуть руку…
«Не дай бог ошиблись номером», — подумал он, пристраивая локоть на подушку.
— Да… Да, это я.
В трубке звучал взволнованный голос Венечки Смирнова:
— Петр Михайлович, вы должны приехать… Это… Я не возьму на себя смелость...
— Криминал? — сонно спросил Тушин, отметив про себя, что Вениамин даже не извинился за столь поздний — или уже ранний — звонок. — Ты там что, один?
— Так получилось, Петр Михалыч… Я отпустил лаборантку, у нее сегодня у сына юбилей, двадцать лет. Она так просила, что я не смог отказать. И теперь…
— Так, стоп, — прервал тираду Тушин. — Смирнов, ты пока еще представляешь, кому ты звонишь?
— Да, — коротко выдохнул на том конце провода Венечка. — Вы думаете, это так просто было — взять и ваш номер набрать в полвторого ночи? Я тут вокруг телефона уже полчаса хожу и сам себя уговариваю.
«Так… Полвторого. Хоть время узнал».
— Ты можешь толком рассказать, зачем я тебе понадобился?
— Вы решите, что я пьян, Петр Михалыч. Или еще что-нибудь. Я вам вызову такси и сам заплачу, только вы приезжайте, пожалуйста, потому что они тут не уходят, а я просто боюсь… Дальше лезть…
— Они? Кто такие «они»? — переспросил Тушин, догадываясь об ответе.
— Милиция. Вы же сразу сказали — «криминал».
— Я не сказал, я спросил. Это разные вещи. В общем, поверим на слово, что ты так просто среди ночи мне бы не позвонил. Такси не надо, сам доберусь, у меня машина во дворе.
Тушин положил трубку, сел на кровати, нащупал тапочки. Что там за чертовщина у Смирнова?
Встав, он прошел в ванную, залез под душ, поддал холодной, чтобы быстрее проснуться. Мышцы заходили ходуном под кожей, пытаясь дрожью спасти Тушина от ледяных струй. Выдержал он всего минуту, потом выскочил из-за полиэтиленовой шторки и принялся энергично растираться. Сон как рукой сняло, осталась только усталость, ощущение того, что не отдохнул, как следует, сон не досмотрел…
Иногда он вспоминал свои «скоропомощные» будни — и четко помнил, что после трех часов ночи не испытывал к больным ничего, кроме плохо скрытого раздражения. Люди, вызывавшие его в такое время, обычно болели давно и сильно, но почему-то считали, что самое главное — это пережить ночь, дождаться утра и вот уже тогда… Но практически никто с ночами не справлялся — ни сердечники, ни больные животы, ни почечные колики. Приходилось — наряду с уколами анальгетиков и таблетками нитроглицерина читать унылые злые лекции на тему «Где вы были раньше?» Люди частенько обижались, несколько реже извинялись — но ответа на свой вопрос Тушин так за все годы работы так и не добился. Пожатие плеч, разговоры типа «Я думал, пройдет» или «Да не хотелось вас беспокоить…» его, честно говоря, раздражали. Кого же еще беспокоить, если не «Скорую помощь»? Пожарников, что ли?
Вот и сегодня к нему вернулось давно забытое чувство — кого там еще принесло на ночь глядя? Правда, помощи просил его коллега, подчиненный — это накладывало определенные обязательства. В таких случаях надо молча идти и делать свое дело, беря часть ответственности — или всю — на свои плечи. Вполне возможно, что мнение Тушина окажется последней инстанцией, которая снимет все возникшие вопросы. Иногда достаточно было только его имени и авторитета. Из головы не выходило то, что Смирнов даже не стал ничего объяснять по телефону — он просто поставил Тушина перед фактом. Дело, по мнению Венечки, того стоило.
Петр Михайлович оделся, вышел во двор. «Ракушка» стояла прямо напротив подъезда, более удачного расположения гаража трудно было желать. Металлическая дверца лязгнула, складываясь, из темноты показался капот его «Ауди».
Машина мягко выехала из гаража; Тушин, продолжая рассуждать о том, что же могло случиться, сел за руль и направился к своему месту работы, где его ждал Венечка Смирнов.
В пути он долго размышлял о том, по каким причинам решил сменить свою работу — такую беспокойную и нужную, нужную до слез, до криков и мольбы профессию врача скорой помощи на… Как бы это помягче выразиться…
— Да говори уже прямо, — вслух сказал Тушин. — Надоело тебе слушать все эти крики и видеть все эти слезы. Надоело. Хотя — неужели на новом месте этих слез стало меньше?
По сути дела, ответ был положительный. Меньше. Причем реально меньше. Да и были эти слезы какими-то уравновешенными, что ли. Сам Тушин старался их не замечать, считая все это издержками профессии, к людям не выходил, ничего никогда не рассказывал, решаясь на разговоры только в крайних случаях. Для этого у него были подчиненные, которые умели хорошо и складно объяснять, что да как.
Петр Михайлович аккуратно вел машину по ярко освещенным улицам ночного города и вспоминал свою молодость на «Скорой». Вспоминал коллег, фельдшеров, водителей; он помнил каждую машину, на которой совершал свои выезды сутки через трое, а иногда и чаще; он и сейчас мог найти такие районы города, о которых имели довольно слабое представление даже таксисты. Помнил каждую смерть и каждого спасенного… Хотя вряд ли — скорее всего, он лукавил. Невозможно помнить столько людей, которых ты доставил в центральную клиническую больницу, ногами открывая дверь в приемное отделение. Невозможно помнить свое кладбище — можно только вспоминать отдельные холмики на нем, отметки о прожитых годах. Он и пили почти всегда молча, умалчивая о том, о чем думали — хотя их вечеринки порой бывали крайне шумными, пока кто-нибудь не начинал говорить о работе. И тогда чья-нибудь жена тихо кивала таким же, как она — терпеливо ждущим, когда все кончится. И все мирно кончалось, все расползались по своим норам до следующей смены.
Но в какой-то момент все сломалось и покатилось к черту. Тушин вдруг понял, что кроме цинизма и наплевательского отношения к смерти, в его душе не осталось ничего. Ничего, что могло бы удержать его от морального разложения на работе. Несколько раз он достаточно равнодушно провожал в последний путь людей прямо на носилках внутри машины — а потом узнавал, что они чьи-то родственники, знакомые, друзья. Его это перестало задевать — так, как задевало раньше, в институте, а потом в первые годы работы.
И он ушел. Ушел, удивив всех своих коллег — мало кто решался на такой поступок. Ушел, сидел полгода дома, осмысливая свой внутренний статус. Жена молчала, терпеливо ожидая, когда к ее грошовой зарплате учителя добавится хоть что-то. И когда это «что-то» добавилось — собрала вещи и ушла к матери.
Конечно же, он нашел работу. Конечно же, он не смог уйти из медицины. Просто медицина бывает разная. Жена не поняла.
Он ушел из мира живых. Он стал патологоанатомом. Ему удалось возглавить патологоанатомическое бюро — правда, опыта работы у него было немного, но должность была больше административная, хозяйственная. Он пошел на нее едва ли не с радостью — так ему претило видеть сам процесс умирания, что он был готов оказаться по любую его сторону. Выбрал сторону смерти. С живыми он был не в состоянии продуктивно общаться — не было ни желания, ни терпения. Бессмыслица получалась; он даже не мог толком проконсультировать соседей по подъезду — они раздражали его, как раздражает пяточная шпора. Глупо, больно — и ничего не поделаешь.
В мире смерти все оказалось проще — люди плакали меньше. Он погрузился в пучину свидетельств о смерти, хозяйственную волокиту, ремонт холодильников, работу со студентами, отдавшими себя судебной медицине. Сам понемногу читал специальную литературу, пытался вскрывать — благо, бог силой не обидел. Вначале под руководством опытных коллег, потом сам — что попроще. Про себя называл свое бюро, ставшее ему вторым домом — «Бюро грустных услуг». По городу как грибы после дождя расползались всякие «Валькирии», «Тихие обители», «Обелиски» — Тушин не хотел опускаться до подобного уровня. Никаких названий. Никаких акционерных обществ. «Нельзя наживаться на смерти» — в этой фразе встречаются два слова, которые не могут существовать вместе. Он закрывал глаза на то, что его товарищи по работе берут деньги. Сам не брал. Во-первых, он не был профессионалом — а, следовательно, мог взять деньги за ошибку. Во-вторых — смотри выше.
Иногда он задумывался — есть ли на свете причина, которая заставила бы его принять деньги за свою работу. Болезнь близких; безвыходное положение вроде пожара, унесшего все, что ты нажил; обыкновенная внезапно проснувшаяся человеческая корысть. Факторов было много, но ни один не доставал до Тушина. Он тащил на себе «Бюро грустных услуг» за обыкновенную зарплату, чем снискал небывалое к себе уважение. Одни врачи помогали ему на вскрытиях, другие втихую исправляли его ляпсусы в надиктованных протоколах, третьи просто не забывали угостить его чашкой кофе. Уважали его все. Не все понимали…
Дорога стала практически пустынной, скучной и однообразной. Тушин включил радио, пытался вслушаться в трепотню неспящих ди-джеев — разговор у них явно не клеился, чьи-то телефонные звонки все время обрывались, они нервничали, пытались шутить, причем пару раз довольно удачно, но на общем фоне Тушин даже не улыбнулся. Они словно чувствовали, что сейчас их слушает человек, едущий на встречу со смертью — пусть не со своей, но все-таки… Петр Михайлович покачал головой; не хватало только дождика для полного счастья, чтобы ветер кидал листья пригоршнями в лобовое стекло, и они прилипали бы, и только «дворники» были в силах сгрести их вбок, расшвыривая по дороге.
И, конечно же, дождь пошел. Несильный такой, еле заметный; в свете фар встречным автомобилей Тушин вдруг заметил, что стекла машины засверкали мелкими точками. Он хмыкнул сам себе, поздравляя за прозорливость; потом прикрыл маленькую щель в окне двери, через которую хотел покурить, включил печку. Спустя минуту вспомнил, что так и не разобрался с режимами обогрева — постоянно путаясь в клавишах кондиционера, он опять включил что-то не то, окна стремительно покрывались туманом, настолько плотным, что он машинально протянул руку перед собой и протер ладонью лобовое стекло. В получившийся квадратик он с трудом различал, что же происходит на дороге.
Мелькнули сбоку и пропали где-то вдали красные габариты обогнавшей его машины. Брызнул в глаза светоотражатель на знаке «Крутой поворот». Пронеслись мимо несколько полосатых столбиков и длинный отбойник вдоль какого-то забора из красного кирпича. Знакомые ориентиры были сейчас размытыми, нечеткими, появлялись внезапно и так же внезапно исчезали. Тушин немного занервничал, напрягся. Руки на руле быстро вспотели; пришла мысль о том, что давно уже пора сбросить скорость, остановиться, взять тряпку из кармана на двери и, как нормальный человек…
Из темноты вырос, как исполинский гриб, стоящий на обочине «дальнобойщик», не обозначенный огнями. Водитель, остановившийся на ночь в отсутствие кемпинга. Машина, в десять раз выше и в сто раз тяжелее «Ауди». Контейнер, не поместившийся целиком на обочине, выпирал на трассу, как грыжа.
Тушин едва успел увидеть отблеск, отразившийся от габаритного огня. Он рванул рулем так, как уворачиваются от летящего в лицо камня — сам наклонился за рулем, будто пытался спрятаться за приборную доску.
Машина была послушна, проявив все качества, присущие высшему европейскому классу. Занос был коротким, покрышки слегка взвизгнули на влажной, еще не намокнувшей основательно дороге. Перед глазами промелькнули штрихи разделительной полосы, очередная порция листвы метнулась на капот. Каким-то десятым чувством поняв, что от удара он ушел, Тушин дал по тормозам, даже не пытаясь вернуть машину на прежнюю траекторию. Его кинуло на руль; все, чего он ждал в это мгновенье — когда же она остановится. Он был бы рад чему угодно — пусть она уткнется в ограничительный столбик, пусть скатится в кювет, пусть это будет дерево или дорожный знак. Просто пусть она остановится…
Тормозной путь был длинным. «Ауди» далеко ушла на полосу встречного движения, скособочившись от торможения с незначительным заносом. В полосу, освещенную фарами, попала противоположная обочина с порванной покрышкой на ней.
— Сто-о-ой! — закричал Тушин и потянул на себя руль, как штурвал самолета. И машина, бросив вперед из-под заблокированных намертво передних колес кубометр земли, замерла. Тишина длилась всего секунду; ошалевший от происшедшего Тушин с трудом приходил в себя, чувствуя, как слабеют руки и начинается жуткое сердцебиение. Он отшатнулся от руля, будто тот был покрыт копошащимися гусеницами — с отвращением и испугом; отодвинулся назад, позабыв, что у машины есть двери.
Потом он закричал. Это была жуткая смесь мата и простого крика, мольбы о помощи и проклятий; ударив несколько раз по рулю и вызвав из недр машины длинный гудок, он, наконец-то, вспомнил, кто всему виной. И тогда он вышел из машины.
Все, что случилось потом, он запомнил на всю жизнь.
Навсегда.
Внезапно налетевший порыв ветра был так силен, что Тушин едва не вывихнул себе плечо, пытаясь удержать открытую дверцу. Пыль, дождевые капли, листва, мусорные пакеты — все это взвилось с обочины, закручиваясь в маленький приземленный смерч; Петра Михайловича качнуло вместе с машиной, которая, как парус, откликнулась на ветер жуткими вибрациями. Воздушная масса, будто живая, пересекла дорогу, оставаясь видимой из-за бликов фар «Ауди» на мокрой листве. Смерч ударил в подножие исполинского тополя метрах в ста-ста пятидесяти от Тушина дальше по трассе.
И огромное, просто гигантское дерево, неожиданно качнувшись, упало поперек дороги, разломившись при ударе пополам, пышные ветви тополя вздрогнули, наполовину обронив листву.
Петр Михайлович не мог произнести ни слова. Он обернулся в ту сторону, где стоял трейлер, заставивший его затормозить, чтобы понять, видел ли водитель все случившееся, и обомлел — ОБОЧИНА БЫЛА ПУСТА. «Дальнобойщика» нигде не было.
Он явно не мог исчезнуть так быстро — большегрузная машина с огромным контейнером. Не мог, и все. И тем не менее — его не было…
* * * * *
Венечка Смирнов всегда подавал надежды — всю жизнь, сколько себя знал. Для него «подавать надежды» означало то же самое, что для какого-нибудь ученика сантехника «подавать ключи». Его надеждами питался не он сам, а те, кто его окружал — коллеги и соратники.
В его тусклом свете молодого дарования выросли и ушли в большую жизнь уже несколько достаточно крупных бездельников, против которых оказался бессилен Тушин с его чистой душой, не способной к конфликтам с бездарностью. Он же сам продолжал оставаться для заведующего светом в окошке, оказавшись не способным к написанию даже самой обычной кандидатской.
Работая, как вол, он наравне с Тушиным тащил все, что только можно, ковыряясь в дерьме, приставляя отрубленные головы к телам, разыскивая на истлевшей одежде следы от ножа и пули — и так уже четыре года после института. Закончив с отличием и получив «красный диплом», он, сам того не ожидая, оказался там, где был и по сей день. Многие считали его просто дурачком — для него же быть с самим Тушиным означало добиться в этой жизни практически всего. Авторитет начальства был высок — и хотя Вениамин довольно быстро понял, что как судебник и патологоанатом Тушин пока еще далек от совершенства, но человеческие качества у него всегда были на высоте.
Смирнов знал, что за глаза их с Тушиным называли «Чай вдвоем» — они частенько задерживались на работе допоздна за чашкой чая (практически никогда за рюмкой горячительного). Одному из них было некуда спешить УЖЕ, другому — ЕЩЕ. Венечка не обзавелся семьей в свои двадцать шесть лет, с большим трудом представляя себе, как будет знакомиться со своей будущей женой. «А чем вы занимаетесь?» — «Да так, трупы вскрываю…» Тушин много раз пытался его переубедить в том, что обязательно найдется кто-то, кто будет дьявольски заинтересован его профессией (при этом не забывая о собственной жене — полной противоположности данных заверений). Смирнов выслушивал его внимательно, как отца, потом наливал еще чаю, доставал из вазочки конфету и погружался в свои мысли.
И никто, даже самый проницательный его друг Петр Михайлович Тушин, понятия не имел в эти мгновенья, о чем же думает молодой специалист. А думал Венечка Смирнов об удаче.
О синей птице.
И мечталось ему в эти минуты совершить какое-нибудь открытие, которое перевернет все взгляды в медицине — на жизнь, на смерть, на строение человека, на его мысли и чувства. Это должно было быть такое открытие, за которое не обязательно давать Нобелевскую премию — но пусть запомнят Венечку Смирнова В ВЕКАХ. Вот такой он был корыстный в своих мыслях.
А потом вновь начиналась работа, и он погружался в нее с головой, забывая об открытиях и врачебных подвигах — просто у каждого из нас есть своя мечта; и в краткие моменты отдыха Смирнов предавался этим достаточно безобидным мыслям.
Сегодня его мечта готова была материализоваться.
Когда он пришел на работу в ночную смену, он еще и понятия не имел о том, что работа, которая свалится ему сегодня на голову, будет необычной. Все как всегда — он зашел в раздевалку, сменил свой строгий костюм на халат, проверил в кармане перчатки и «Паркер», мазнул под носом ароматизатором и вышел в секционный зал.
Работа в тот момент стояла. Прямо перед носом — пара тел на каталках из морга городской больницы. Инфаркты. Фигня. Перевел глаза направо — в углу черный мешок с «молнией». На нем — только маркировка с места обнаружения. Значит, еще не тронули. Жаль, почему-то именно сегодня не хотелось быть «рыбаком».
Уходящий с дневной смены Бобровский подошел, похлопал по плечу:
— Смотри, червячки свежие.. На рыбалку не собираешься? — и, рассмеявшись, направился в раздевалку. Смирнов попытался улыбнуться; это у него плохо получилось.
— Ну, в порядке поступления, или как? — спросил он себя. — Может, есть какие-то личные пристрастия?
Пристрастий не оказалось. Заглянул в журнал, отметил, кто в каком порядке поступал; пара санитаров перекинули деда с ближайшей каталки на секционный стол, подложили под шею и плечи деревянный брусок. Голова глухо стукнулась о каменную столешницу.
Лаборантка заняла свое место за столом, положив перед собой фотоаппарат и несколько пустых майонезных баночек. Смирнов коротко кивнул и принялся диктовать ей — все по протоколу.
Спустя минут двадцать, может, двадцать пять, когда выпотрошенное сердце было взвешено на весах и разрезано, когда участок некроза в нем был выявлен и диагноз подтвержден, когда оставалось только лишь зашить тело — дверь в секционный зал внезапно распахнулась.
Ее открыли ударом ноги.
Венечка машинально поднял руки — как хирург за операционным столом, которого отвлекли от работы непрошенные гости. В зал стремительно ворвались несколько человек в милицейской форме; в пяти шагах от двери они замерли, оглядываясь.
Вспомнился старый анекдот: «Приходит мужик на работу, а там — гора трупов!.. — А кто убийца? — Да никто, мужик в морге работал…» Хотя, в общем-то, Венечке было не до смеха.
Вошедшие слегка опешили от того, что увидели — двое последних даже сделали несколько шагов назад. Но потом кто-то, кто еще оставался в коридоре, громко скомандовал — неразборчиво, но внушительно; все расступились, и еще четыре человека в форме внесли в зал носилки с — Венечка ни секунды в этом не сомневался — трупом своего коллеги.
Все трупы, конечно же, выглядят по-разному. В зависимости от того, где, как и когда умирал тот или иной человек. Но вот то, что все они МЕРТВЫ — этого нельзя было не узнать. Живой человек, даже находящийся в крайней степени терминального состояния, никогда не выглядит подобным образом — неестественно.
И Смирнов понял, что предстоит внеочередная работа. Он вопросительно развел руки, словно спрашивая у всей этой милицейской братии — что, собственно, происходит? На его немой вопрос быстро ответили.
Чеканным шагом в зал, замыкая странную процессию, вошел человек с большими звездами на плечах. Венечка, за всю свою жизнь не запомнивший даже погоны рядового, с трудом мог представить, кого в столь поздний час занесло к нему в морг, но сам вид этих звезд парализовал его волю — пусть на какое-то время, но Смирнов полностью выпал из жизни, застыв с разведенными руками, как Будда и разглядывая красные лампасы, которые притягивали его взгляд, словно магнит. Тем временем человек, оглядев зал, остановил свой взгляд на том теле, что лежало сейчас перед Вениамином, кашлянул куда-то в сторону, прикрыв рот кулаком и сказал:
— Долго еще?
— Да... В принципе... Минут десять. Вот... Зашиваю.
— Подождем, — он снова кашлянул и медленно отошел назад на несколько шагов. — Перекур, — кинул он за спину. Потом хмыкнул и добавил:
— Кто не курит, может оправиться.
Венечка проводил взглядом тех, кто с позволения начальства рванул на улицу, пожал плечами и принялся зашивать тело. Он хоть и волновался, но дело делал быстро и аккуратно; лаборантка заканчивала протокол, делала надписи на баночках с макропрепаратами и надеялась на честное слово доктора, который пообещал ей короткий рабочий день — у ее сына был сегодня торжественный день, двадцатилетие, она собиралась пробежаться по магазинам и приготовить праздничный обед.
Пальцы, прижимавшие к кусочку мешковины толстую слегка закругленную иглу, немного подрагивали. Пару раз Венечка ронял иголку, неловко нагибался вниз, стараясь разглядеть ее на кафельном полу в переплетении теней, и чувствовал на себе тяжелый взгляд офицера (что-то внутри нашептывало ему, что это, по меньшей мере, генерал, но вот в каком конкретно звании?..) Офицер курил медленно, уравновешенно, словно всю свою жизнь провел в окружении мертвецов и формалина. Изредка он бросал взгляды на стены, где Венечка в свое время развешал разного рода репродукции из жизни нечисти, вампиров и подобной им оккультной чепухи. Все, кто работал с ним в морге, давно к этому привыкли — похоже, что и генерал делал это с искренним любопытством, не выказывая и тени неприязни.
— Хм… — издал офицер неопределенный звук возле большого плаката с изображением Дракулы. На плакате был изображен кадр из «Ван Хельсинга», ничего особенно выдающегося; генерал выдохнул дым прямо в дьявольскую физиономию вампира и медленно прошел вдоль стены дальше.
Венечка сделал еще несколько стежков, подтягивая нитку всякий раз, когда видел, что разрез немного расходится. Труп на столе приобретал более-менее человеческие очертания…
— А это? — генерал ткнул окурком в плакат с кадром из того же фильма, на котором был изображен Франкенштейн. — Что за чертовщина?
Вопрос, судя по всему, был обращен в пустоту. Из двоих оставшихся в помещении людей в форме один явно был не готов к вопросу и смутился; сделав вид, что ему здесь не по себе, он медленно вышел в дверь у себя за спиной и пропал. Второй же, напротив, спокойно приблизился к начальству, протиснувшись между довольно упитанным генералом и столом с телом на нем.
— Франкенштейн, товарищ генерал-майор! — бодро прокомментировал он увиденное на картинке. «Генерал-майор…» — отметил про себя Венечка. — Чудовище, человек, собранный по кусочкам…
— Примитивно вы описываете, — внезапно сказал Вениамин, сам не ожидая от себя подобной смелости. Генерал обернулся к нему и пристально посмотрел в глаза.
— Как умеет, — защитил он своего подчиненного. — Мне и этого достаточно…
— Понимаю, — коротко кивнул Венечка и подумал: «Зачем я влез? Хрен с ним, с Франкенштейном… Чего они приволокли-то?» Продолжая зашивать, он принялся разглядывать то, что мог увидеть со своего места.
На носилках лежал человек в милицейской форме. На погонах — это было видно четко — было три больших звезды и два просвета. Пришлось напрячься, чтобы понять хотя бы тот факт, что звание достаточно высокое — еще чуть-чуть, и начинаются генералы. Никаких внешних повреждений на теле видно не было, форма было немного испачкана грязью, словно его волокли по земле. Следов крови нигде не обнаруживалось…
«Странно, чего это с ним случилось? Судя по эскорту, тут явно не инфаркт. Ладно, чего гадать — еще три минуты, и залезу внутрь, все узнаю…»
— Галина, возьмите себе в помощники вот, товарища (он махнул рукой в того, кто пытался объяснить генерала сущность Франкенштейна) и разденьте того, на носилках… Галина, я понимаю, помню, что собирался вас отпустить. Вы только помогите раздеть — и можете быть свободны.
Лаборантка оставила все свои дела и направилась к носилкам. Офицер тоже подошел следом за ней. Они расстегнули китель, сняли галстук…
— Думаю, до пояса будет достаточно, — внезапно произнес генерал, когда Галя принялась расстегивать ремень на брюках.
— Я так не думаю, — вмешался Венечка, к этому времени закончивший свою работу. — Мне он нужен полностью…
— Слушайте меня… — отшвырнул генерал окурок на пол. — Мне нужно знать… Что… У него… В голове! И все!
Смирнов вздрогнул.
— В… В голове? А что там?... Что в голове может быть такого? Вы бы хоть объяснили мне, что случилось?
Генерал подошел к нему вплотную — так близко, что врач ощутил его прокуренное дыхание.
— Меньше знаешь — лучше спишь. Вскроешь черепную коробку, напишешь нам бумагу о неразглашении и забудешь, что мы здесь были!
Смирнов понял, что генерал говорит так, чтобы Галина его не слышала.
— Бабу свою гони отсюда быстрее! И не дай бог она проболтается…
Венечка коротко кивнул, повернулся к носилкам, где застыла в ожидании лаборантка:
— Галочка, вы свободны… Завтра без опозданий…
Он развел руками в стороны, словно объясняя, что не виноват, но — такие вот обстоятельства… Лаборантка понимающе кивнула и выскочила в раздевалку. Через минуту цокот каблучков сообщил о том, что она умчалась домой.
— Приступайте! — приказал генерал. — И, чем быстрее, тем лучше для всех нас!
Венечка подошел к носилкам, присел на корточки рядом с полуобнаженным трупом и прикоснулся к правому запястью. Он так делал всегда перед вскрытием каждого, кого приносили к нему в более или менее целом виде. Он уже не помнит, почему это стало своего рода ритуалом, но без этого работа уже не обходилась — Венечка словно просил прощения у того, кто лежал перед ним, за то, что сделает с ним в ближайший час.
Кожа оказалась еще не совсем холодной.
— Когда он умер?
Генерал взглянул на часы и ответил:
— Пятьдесят минут назад.
Венечка кивнул, поднялся и попросил помочь поднять тело на стол. И случилось невероятное — сам генерал шагнул к нему, подсунул руки под плечи и поднял глаза на своего помощника в ожидании:
— Ну, чего ждем? Давай, по-быстрому!
Втроем они закинули тело на стол, как пушинку — похоже, генералу сил было не занимать. Форменные ботинки на ногах умершего глухо стукнулись друг о друга; генерал отряхнул ладони и отошел на пару шагов в сторону.
— Если надо помочь, доктор — не сомневайся, поможем, — сказал он, оглянулся в поисках стула и присел возле стеклянного шкафа с инструментами. Венечка кивнул, зашел со стороны головы, подсунул под плечи деревянную подставку с выемкой для шеи и приподнял веки мертвеца, желая заглянуть в глаза…
От внезапного вскрика врача генерал резко выпрямился и подбежал к столу. Смирнов вдруг осознал, что за истекшие мгновенья оказался на пару метров от трупа; пальцы его мелко и предательски тряслись.
— Что там такое? — генерал встал между мертвецом и врачом. — Что вы видели?
Венечка вибрирующей рукой молча указал на лицо. Генерал посмотрел туда, куда ему указали, указательными пальцами отодвинул веки, как и доктор несколько секунд назад.
Глаз — не было. Вместо них — неровные шары с перемешанной внутри разноцветной массой. Никакого подобия зрачков, радужки — ничего. Какие-то жуткие глобусы Юпитера…
— Твою мать… — процедил сквозь зубы генерал. — Вот как оно, значит, бывает…
И он внезапно замолчал, поняв, что брякнул лишнее.
— Что бывает? — зацепился за последние слова Венечка. — Что все это значит?! Я не могу работать, не понимая, что делаю!
Голос сорвался чуть ли не на визг.
— Вам придется делать свою работу, — генерал полез в карман за еще одной сигаретой. — Судьба, знаете ли. Так получилось, что выбор пал на вас. Случайный выбор, поверьте. Я сейчас — хватит криков. За работу, уважаемый. Как ваше имя?
— Вениамин, — уже тише сказал Смирнов.
— Очень приятно. Афанасий Сергеевич Ливанов, генерал-майор милиции. Для начала хватит…
Ливанов кивнул в сторону инструментов.
— Помогать?
Венечка замотал головой.
— Но в начале же надо все задокументировать… Протокол и все такое. Сфотографировать, измерить, описать. Есть руководящие документы, которые все это регламентируют.
— Понимаю, Вениамин. Но все это — не сейчас. Да и вообще — вряд ли понадобится. Ты, главное, голову вскрой. Мы его потом унесем, никто и не узнает. Считай, так, халтурка… А ведь у патологоанатома такое вряд ли встречается. Насчет вознаграждения не заморачивайся — деньги, если хочешь, вперед.
Он полез в карман и вытащил толстый бумажник.
Смирнов смотрел и слушал, будто загипнотизированный. Он вообще плохо понимал, что здесь происходит. Машинально поправив свет над столом, он взял из рук генерала несколько купюр, отметив про себя, что это доллары, после чего взял из шкафа необходимые инструменты и встал у изголовья.
Снятие скальпа — дело не самое трудное, особенно если скальпель отменно наточен, а за плечами сотни подобных вскрытий. Кожа вместе с волосами была снята с затылка кпереди и закрыла собой ужасные глаза, обнажив окровавленные кости черепа. Вениамин прошелся по ним пальцами, определил отсутствие линий переломов, попробовал руками, как вращается шея и убедился, что позвонки целы.
Генерал наблюдал за ним с нескрываемым интересом. Он курил уже неизвестно какую по счету сигарету, наполнив дымом прозекторскую. Вот Смирнов взял пилу, пристроил ее ко лбу мертвеца…
Звук был неприятным. Ливанов вдруг понял, что ему хочется выйти отсюда на воздух — не потому, что вдруг стало плохо, нет. Звук… Чертово жужжание пилы… Он с трудом подавил в себе желание сбежать и заставил себя смотреть.
Скоро появились красные опилки, это говорило о том, что зубья раздирают сосудистую оболочку мозга. Смирнов в нескольких местах ударил долотом, снова подправил распил ножовкой…
И вдруг на стол из черепной коробки вылилась жидкость, желто-розовая, словно лимонад. Вениамин отступил на шаг, глядя, как крупные капли стекают на пол, и понял, что столько жидкости в норме внутри быть просто не может. Он аккуратно подцепил отпиленный свод и не успел его подхватить — кость упала на пол с отвратительным грохотом.
Смирнов удивленно и одновременно с ужасом смотрел внутрь открывшегося черепа. Генерал подошел и тоже заглянул туда, где полагалось быть мозгу.
ВНУТРИ НИЧЕГО НЕ БЫЛО.
Череп был пуст — лишь кое-где, в естественных ложбинах осталась та самая желто-розовая жидкость, что залила стол и пол. Основание черепа было гладким и ровным, без признаков повреждений.
— Что это значит? — наконец, оторвался от созерцания пустоты Смирнов. — Кого вы мне привезли?
Он вплотную приблизился к Ливанову и понял, что ответа не дождется — судя по всему. Тот ожидал чего угодно, но только не того, что увидел.
Через несколько секунд генерал сумел выдавить из себя что-то, похожее на кашель; более никаких звуков добиться не удалось. Смирнов провел пальцем по внутренней поверхности черепных ямок, убеждаясь в том, что все это не сон.
— Советую рассказать мне хотя бы часть правды — если, конечно, больше вам от меня ничего, кроме этой работы, не надо, — процедил сквозь зубы Венечка. — Или вы сейчас уходите, и я забываю о вас, как о страшном сне, или придется делиться…
— Не думаю, что в этом есть смысл, — внезапно вышел из ступора генерал. — Хотя… Вы бы могли здесь провести анализ той жидкости, что оказалась в черепе? У вас для этого хватит ума, времени, аппаратуры?
— Зачем? — спросил Венечка. — В этом есть какой-то глубинный смысл? Что надо было сделать с человеком, чтобы его мозги превратились в лимонад? И не говорите мне, что там их не было с самого рождения, как у всех ваших работников?!
— Смысл есть всегда, — Ливанов отошел в сторону, вынул из кармана сотовый телефон и набрал чей-то номер.
— Да, это я… — тихо говорил он, особо не таясь от ушей Смирнова. — Буткевич мертв. В голове — пусто… Не у меня, у него. Не надо мне хамить, сами понимаете, вина целиком ваша. Да, мозги превратились в воду… Мощность? Я думаю, он сам решил, какую мощность выставить на генераторе…
Ливанов отодвинул телефон от уха, демонстративно не слушая булькающую тираду в ответ; Смирнову не удалось разобрать ни слова, но, похоже, гнева на генерала вылилось сверх всяких пределов.
— Не думаю, что… Что?! Через… У меня мало времени, чтобы принять решение. Это очень маленький срок. Я не… Черт!
Он выключил телефон и посмотрел на Смирнова, словно собираясь сказать ему нечто сверхъестественное.
— Что?.. Что случилось? — Венечка даже стал ниже ростом.
— Везут. Еще шестерых. Я думаю, что все будет то же самое — вода вместо мозгов.
Ливанов опустился на стул и прислонился к шкафу. Инструменты сиротливо брякнули внутри; пустые баночки из-под майонеза, предназначенные для макропрепаратов, издали загадочную тоскливую мелодию.
Все стихло.
И тогда Смирнов вспомнил о Тушине…
* * * * *
Машину он оставил у самых дверей; быстрый взгляд на милицейскую «Волгу», на пару УАЗиков; какие-то причудливые подозрения… Несколько человек курили в сторонке, о чем-то перешептываясь и сплевывая себе под ноги. Огоньки сигарет ярко вспыхивали в темноте возле морга, освещая напряженные измученные лица.
— Как-то многовато их… — буркнул Тушин себе под нос, открывая скрипучую дверь. — Лучше бы на дорогах стояли, всяких дальнобойщиков бы к порядку призывали, глядишь, и поспокойнее бы… Было на дорогах, — закончил он войдя внутрь и столкнувшись нос к носу со Смирновым. Тот нервно шагал поперек коридора, глядя куда-то в пустоту, и теребил ставший уже навсегда серым халат. Фартук валялся неподалеку на полу, имея на себе множество разводов бурого цвета.
— Что случилось? — спросил Тушин. — Только коротко, — он сделал предостерегающий жест рукой, поняв, что Венечка сейчас пустится в пространные объяснения. Смирнов, наткнувшись на этот взмах ладони, проглотил рвущиеся наружу слова, выдохнул, закрыл глаза, досчитал про себя до десяти и сказал:
— Семь трупов.
— Неплохо для ночи, — изрек Тушин, направляясь к себе в кабинет. — Не останавливайся, докладывай на ходу.
— Все семеро — высокие милицейские чины, — семенил сзади Петра Михайловича Венечка, — Аж генерал приехал на них посмотреть, кстати, фамилия Ливанов, генерал-майор, чего-то очень сильно скрывает. И кто-то на него ох как орет по сотовому…
Тушин внезапно остановился; Венечка ткнулся ему в спину.
— Ты меня вызвал потому, что тебе в тягость семь вскрытий сделать за ночь?
— Вы что, Петр Михайлович! — едва не задохнулся Смирнов. — Как вы могли так подумать? Я ленью никогда не отличался… Просто там такое… Такое!
— Что там может быть? — недоверчиво спросил Тушин, войдя в кабинет и натягивая на пиджак халат; потом понял, что что-то не так, снял пиджак, за ним галстук и вдруг понял, что даже среди ночи оделся, как на прием к мэру.
— У них что-то с мозгами, — развел руками Смирнов. — И я думаю, только Ливанов знает, что случилось. Я вскрыл одного. По приказу генерала — только череп. Там пусто. Только полтора литра какой-то таинственной жидкости розового цвета…
— Нормальный милицейский череп, — брякнул, не вслушиваясь в слова Смирнова, Тушин. — Пусто… То есть как — пусто?!
— Вот то-то и оно, — развел руками Венечка. — А вы — лень, лень… Суть-то в том, что у остальных шестерых, которых привезли через тридцать минут после первого, симптомы те же. Полное отсутствие глазных яблок в том понимании, в каком мы себе можем их представить. Какие-то водянистые шары… Как желток с белком перемешано все, вот только цвет коричневый. Ну, а раз с глазами такая фигня, то я даже вскрывать без вас не стал. Сказал генералу. Он подумал и согласился, чтобы я вам позвонил. Вот так вы здесь и оказались.
Тушин застыл, сумев засунуть только левую руку в помятый рукав. Правая сделала какой-то неопределенный жест в воздухе — нечто вроде «Ага… Страшная сказка на ночь…» Смирнов смотрел на него, не в силах понять, что творится внутри у заведующего — поверил, не поверил, что скажет, какими словами выматерит…
— Короче, кадаверы качественные, — внезапно раскрыл рот Тушин и закончил одеваться. Халат с громким хлопком вытянулся на спине; Петр Михайлович сунул руки в карманы, взглянул прямо в лицо своему сотруднику и, казалось, даже прислушался к дыханию — не пил ли? — Ну-с, идем.
И они отправились в секционный зал.
Войдя в помещение, освещенное несколькими яркими операционными лампами, Тушин немного прищурился и тут же отыскал глазами генерала. Ливанов медленно переходил от стола к столу, вглядываясь в лица тех, кто лежал на них. Столов было всего четыре; трое остальных, которым не нашлось места, остались на носилках около стены с дверями, ведущими в холодильники. Кто-то аккуратно сложил им на груди фуражки; неподалеку, на столике для инструментов, на серо-коричневой простыне, лежали три кобуры с пистолетами и четыре укороченных «Калаша».
Генерал увидел новое лицо, махнул рукой. Тушин коротко кивнул, явив свои аристократические штучки даже здесь, в морге.
— Показывай, — подтолкнул он Венечку. Они подошли к вскрытому черепу. Петр Михайлович машинально протянул руку, но вдруг понял, что без перчаток и на полпути остановился. А через секунду любопытство пересилило.
Он провел пальцем по костям черепных ямок, ощутил каждую выемку, каждое отверстие, каждый бугорок… Этого просто не могло быть. Человек, который еще час назад в милицейской форме шел по улице, имея на поясе пистолет Макарова, а в кармане удостоверение, внезапно лишился мозга! И не просто лишился — то, что было мозгом, стало какой-то цветной жидкостью; Тушин приблизил к глазам мокрый палец, внимательно рассмотрел его, потом понюхал…
Смирнов был готов поспорить на все, что угодно, что Тушин сейчас лизнет каплю, готовую упасть на пол. К счастью, этого все-таки не случилось, доктор вытер палец о полу халата и поднял взгляд на Смирнова. Тот молча пожал плечами и отодвинулся в сторону, потому что услышал, как сзади к ним подходит генерал.
— Что вы на это скажете? — спросил Ливанов. Спросил так, будто они продолжили начатый давно разговор, будто не надо было представляться, что-то объяснять, о чем-то просить.
— Пока — ничего, — коротко ответил Тушин. — Поживем — увидим. Вениамин, возьмем ну… Хотя бы вот этого.
И они отошли к следующему столу. Венечка сбегал за ножовкой и скальпелем, открыл потихоньку кран с водой у изножья. Они вдвоем запрокинули тело на деревянный чурбак, свесив через него голову, Смирнов взял в руки шланг и направил вялую струйку воды себе под ноги, на канализационную решетку стока.
Тушин решительными движениями принялся выполнять ту же работу, что и Венечка около часа назад; сразу же среди сопровождающих нашлись желающие выйти подышать свежим ночным воздухом. Зал опустел — если можно назвать пустым зал, в котором, кроме двух врачей и генерала милиции лежит семь трупов. Привычно жужжала ножовка, привычно стучало долото… И под ноги докторам вылилась желто-розовая жидкость.
Смирнов успел подставить банку. Около стакана набралось, остальное пришлось смыть в канализацию струей воды. Ливанов смотрел на все происходящее отсутствующим взглядом, постукивая пальцами по кобуре. Тушин видел перед собой пустой череп и не понимал, проснулся ли он полтора часа назад или все это ему снится…
— Все то же самое, — произнес Ливанов, ни к кому не обращаясь. — Думаете, стоит продолжать? — и он махнул рукой на остальных.
Петр Михайлович отошел от стола, присел у окна, закрашенного до половины белой краской, и попытался в маленькое отверстие, выколупанное чьим-то ногтем много лет назад, разглядеть, что творится на улице. Покачивающийся фонарь выхватывал из мрака какие-то непонятные очертания, тени то удлинялись, то исчезали совсем…
— Что вы от меня хотите? — спросил он генерала после пары минут раздумий. — Чтобы я объяснил вам, что это такое? Мне кажется, это под силу сделать вам — но никак не мне. Ведь неспроста все эти тела оказались здесь, неспроста их сопровождает человек с большими погонами, неспроста… Ведь столько человек никогда сразу не умирает — если только не случается что-то, из ряда вон выходящее. А тем более — сразу семь сотрудников вашего ведомства.
Ливанов наклонил голову, слушая все это, потом подошел и встал рядом, прислонившись к стене.
— Вы правы, — он взглянул поверх белой краски, в сторону деревьев. — Но у меня нет другого выхода. Я вел этих людей… Я отвечаю за них. И еще отвечу. Я сам понимаю, что продолжать нет смысла. В остальных пяти головах, скорее всего, то же самое.
И тут всех удивил Венечка.
Он отступил на шаг, прикусил губу. И произнес:
— Петр Михайлович… Это — синяя птица…
— Что? — не поняв, о чем речь, спросил генерал.
— Это бывает раз в тысячу лет… Чтобы такая удача… — Венечка развел руки в стороны, пытаясь обнять воздух. — Ведь такого никогда еще не было! Никто не знал, что такое может быть!
— Удача?! — поднял брови Ливанов — Смерть семерых подчиненных — удача?! Что вы несете?
— Да это же Нобелевская премия, как вы не понимаете! — закричал Венечка в пустоте зала. — Мы в одном шаге от грандиозного открытия! С этими людьми случилось что-то из ряда вон выходящее, мы просто обязаны описать это, явить это миру и получить всю причитающуюся нам славу первооткрывателей!
Тушин выслушал эту тираду и опустил глаза в пол. Он был уверен, что все не так просто и радужно…
Генерал сжал кулаки, пальцы хрустнули; Смирнов вздрогнул от этого звука и посмотрел в глаза Ливанова. Тот с трудом сдерживал себя.
— Во-первых, это государственная тайна… — начал генерал, но тут же понял, что говорить надо не об этом. — Да причем здесь… Я могу вам все объяснить. Если хотите. Правда, вы станете невольными соучастниками. Но я ни за что не хотел бы, чтобы из этой истории получилась нобелевская премия. Она по определению недостойна…
Он хотел было продолжить, но Тушин внезапно остановил его жестом и спросил:
— Чем нам будет грозить это знание? Парой подписей в бумагах? Смертью? Чем? Только честно. Вполне возможно, я не захочу слушать.
Ливанов замер на полуслове. Казалось, он не ожидал подобного вопроса. Оттолкнувшись от стены, генерал прошел вдоль столов к тем трупам, что лежали на носилках, прикоснулся к пистолетам на столе. Было видно, что ему нужно время, чтобы собраться с мыслями. Пауза затягивалась. Нетерпеливый Смирнов переводил взгляд со своего заведующего на генерала и ждал. Ждал и Тушин.
— Кто-нибудь из вас испытал сегодня что-нибудь необычное? — спросил Ливанов оттуда, от стола с оружием. — Ну, какие-нибудь видения, неприятные ощущения, черт его знает, что еще! Я не могу описать весь спектр тех явлений, что могли посетить вас! Я просто не в состоянии — потому что не имею об этом полного представления!
Тушин поднялся и, склонив голову, с силой зажмурил глаза.
Дальнобойщик на краю дороги.
Визг тормозов, листья, которые ветер швырял ему на лобовое стекло.
Падающее дерево.
Запах горелой резины.
— Было, — ответил он. — Было. Вы можете это объяснить?
— Могу. Хотите ли вы это услышать?
— Теперь — да, — кивнул Тушин. — Одно из таких видений волей или неволей спасло мне жизнь по дороге сюда. Говорите.
Венечка опустился на тот стул, что освободил Петр Михайлович и прислонился затылком к холодному кафелю.
— Сегодня на одном из секретных полигонов Министерства внутренних дел проводилось испытание нового оружия… Не совсем нового, аналоги существуют уже некоторое время, но по силе сегодняшний экземпляр превосходил все, что было раньше, в разы. Поскольку по определению у милиции не может быть какого-то сверхмощного оружия — и это действительно так, тут уж поверьте — то полигон находится совсем рядом с кольцевой. Практически среди людей…
Ливанов остановился, собираясь с мыслями. Первые предложения дались ему явно с большим трудом, он находился под мощным давлением чувства долга и государственной тайны — двух составляющих, которые сопровождали его на протяжении всей службы.
— Вы где живете, доктор? — обратился он к Тушину. — Не отвечайте, для меня главное район. Где-то на севере Москвы?
Петр Михайлович кивнул.
— Значит, я угадал, — Ливанов криво улыбнулся. — И вас зацепило…
Тушин хотел спросить, чем зацепило и почему, но вдруг понял, что Ливанов сам все расскажет. По порядку. И Ливанов продолжил:
— Это оружие — из того разряда, что называют психологическим. Уже давно над нашим — и не только над нашим — ведомством витает мысль: «Как бы научиться воздействовать на умы толпы, чтобы не дать ей совершать всякие противоправные действия?» Извините, ничего не поделаешь, язык казенный, привык. Так вот, всякого рода излучатели, устройства для подавления воли пытались изобрести давно. Проверяли их разными способами — на животных, на заключенных… Вроде бы работало, но — эффект был уж очень не постоянным. То, что заставляло одних убегать в страхе, у других вызывало лишь улыбку.
— Разброс был огромным, — вставил слово Тушин. — Но ведь это логично — человеческий мозг настолько непредсказуем, что просчитать все варианты воздействия на ментальную сферу невозможно.
— Вы правы — но лишь частично, — ответил Ливанов. — Да, разброс ответов велик. Но варианты конечны. Теперь мы это знаем.
— То есть — оружие создано? — внезапно спросил Венечка. — И вот это… — и он ткнул пальцем в носилки перед генералом. Тушин вздрогнул — он еще не зашел в своих рассуждениях так далеко.
— Это — не совсем то, о чем вы думаете, — железным голосом произнес Ливанов. — Но это — результат действия изобретенного оружия. Действия не по назначению.
— То есть? — Петр Михайлович подошел вплотную к генералу и остановился рядом, тоже положив пальцы на оружие. Так ему было немного спокойнее, хотя он чувствовал, что предательская дрожь скоро распространится на все тело.
— То есть… Секретная информация, — отступил на шаг Ливанов. — Я не могу объяснить, из-за чего, но скажу — они покончили с собой. Все. Это самоубийство.
— Коллективное самоубийство? Из этого вашего секретного оружия? — широко раскрытыми глазами смотрел на генерала Тушин. — Но почему?!
Ливанов снова сделал шаг назад. Чувствовалось, что близость доктора выводит его из равновесия, он стал шумно дышать и покраснел.
— Понимаете, у них был выбор… Не могу, секретная информация!! — закричал он, схватил со стола автомат и направил его на Тушина. — Что вы тянете из меня клещами, как прокурор? Не ваше дело!! Отойдите!
Петр Михайлович отступил немного назад и с грустью взглянул на Ливанова. Он нисколько не боялся оружия — он был уверен, что генерал не выстрелит. Тушин понимал, что еще несколько минут разговора в подобных тонах — и генерала хватит инфаркт.
— Отошел, отошел… — тихо сказал доктор. — Опустите автомат. Лучше расскажите — облегчите душу.
Ливанов отвел ствол в сторону, но не опустил «Калашников».
— У них был выбор, понимаете?! Применить это оружие против людей или против себя, — Ливанов говорил быстро, Тушин едва понимал слова. — Завтра в Москве будет… Черт его знает, что будет завтра твориться в Москве, а все мои лучшие люди мертвы! Они не поняли простой мысли — что если не они будут использовать это оружие, на их место найдут других, не понимающих всего кошмара происходящего!
— Они применили его против себя, — закончил монолог генерала Тушин.
— Да, — кивнул Ливанов. — Они включили генератор на полную мощность, встали вокруг и один из них — я даже могу догадаться, кто, я служил с ними много лет… И один из них произвел воздействие. Проще говоря, нажал кнопку.
— Какое сегодня число? — внезапно спросил Тушин
— Второе… Нет, уже третье октября, — машинально сказал Ливанов.
— Ладно, неважно… По-моему, все было не так. Сначала один из них попробовал его на себе — и погиб, — пристально глядя на Ливанова, проговорил Петр Михайлович. — А потом оставшиеся в живых решили, что уйти надо всем. И вот тогда — когда я ехал сюда — они тоже покончили с собой. И этой волной зацепило и меня… Когда я ехал сюда, у меня были кратковременные галлюцинации — спасшие мне жизнь. Нечто вроде дара предвидения. И теперь, генерал, никто не знает, во что превратились мои мозги.
Ливанов с трудом откашлялся, выслушав все, что сказал ему сейчас Тушин.
— Что это за оружие? Поподробнее, пожалуйста, — Петр Михайлович мягко, но настойчиво потребовал от генерала правды.
— Генератор эмоционального фона, — Ливанов совсем опустил руки, ствол автомата был направлен в пол. Смирнов, до этого не отрывающий глаз от оружия, немного успокоился и полностью сосредоточился на том, что говорил генерал. — Такая штука, которая может — а теперь я точно в этом уверен — может заставить людей совершать запланированные поступки.
— Какие? Что будет завтра в Москве? — спросил Смирнов.
— Уже не завтра — сегодня, — ответил ему, не поворачивая головы, Ливанов. — Будет война. Маленькая война. Политика, с этим ничего не поделаешь. Я один из посвященных. Я отвечал… И пока еще отвечаю за ментальную составляющую. Мое спецподразделение будет воздействовать на людей с помощью генератора.
— Какая к черту война?! На дворе двадцатый век, Москва, о чем вы говорите?! — Тушин вплотную приблизился к Ливанову, но тот уже и не делал попыток отступать.
— Я же говорю — политика… Еще полвека потом никто не разберет, кому и что было надо. Сидите завтра дома — и все обойдется.
— Уже ничего не обойдется, уже есть жертвы, разве вы не понимаете?! — Тушин не находил себе места.
— Это — не жертвы, — изменившимся, каким-то чужим голосом произнес Ливанов. — Это — ничтожная толика… Никто и не заметит… Завтра у Дома правительства будет бойня. Я давал присягу. Я не смогу уйти так, как они — у меня не хватит сил. Отойдите, — и он повел стволом в сторону Тушина.
— Петр Михайлович, лучше отойдите от этого сумасшедшего! — крикнул со своего места Смирнов.
— Вот-вот, Петр Михайлович, он дело говорит, — Ливанов усмехнулся. — Отойдите — а я буду заметать следы.
Едва Тушин отошел в сторону, генерал поднял автомат и выпустил очередь в носилки у дверей. Грохот автоматной очереди заставил людей с улицы вбежать внутрь. Ливанов остановил их жестом, отрицательно покачал головой, потом продолжил. Пули рвали форму на милиционерах, гнули и вколачивали в тела значки и ремни; Тушин заметил, что генерал старается попасть им в головы. Через минуту магазин кончился; стало тихо.
В ушах тихонько звенело. Петр Михайлович подошел к носилкам, посмотрел. Понять, от чего погибли эти люди, патологоанатому было бы нетрудно. Ни одна рана не кровоточила, любой студент догадается, что они нанесены после смерти.
— Врач — поймет, — угадал мысли Ливанов. — В крематории разбираться не будут. А эти, — он кивнул на трупы на столах, — их я заберу в мешках. Эй, где вы там? — позвал он остальных. — Выносим. Кто-нибудь догадался вызвать грузовик?
Пока трупы выносили, оставляя на полу брезентовые лохмотья от простреленных носилок, Ливанов отошел в сторону и позвонил кому-то по сотовому.
— Я думаю, имеет смысл расстреливать трупы, которые будут сегодня на площади… — говорил он в телефон. — Кто там будет разбираться, от чего они умерли… Да, если что-то пойдет не так, мы поднимем мощность до критической… Готовьте крематории, ставьте там своих людей, которые не будут задавать вопросы… Я готов. Приказывайте.
И они все ушли. Во дворе рыкнул грузовик, увозя в кузове в пекло крематория тайну существования страшного оружия.
Тушин заложил руки за спину и принялся расхаживать вдоль столов, пиная звонко бряцающие на кафеле гильзы.
— Надо бы прибрать, — сказал он. — Завтра не объясним никому, что здесь было.
— А на полу? Там, где носилки стояли? Там же кафель расстрелян, — Смирнов подошел поближе, носком ботинка пошевелил осколки.
— Завтра… Я думаю, что здесь завтра будет много работы, — Петр Михайлович повернулся к Венечке. — Ночной работы. Что там сказал Ливанов? «Сидите завтра дома — и все обойдется»… Ты едешь? Я подброшу, если хочешь.
Смирнов кивнул, продолжая смотреть себе под ноги. Потом он наклонился, поднял одну гильзу и сунул в карман халата.
— На память, — сказал он сам себе. — О третьем октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего года. Вы будете сидеть дома?
— Не знаю, — сухо ответил Тушин. — Вряд ли. Ливанов же обещал. Ночная работа…
Они переоделись, сели в машину Тушина и уехали в ночь.
А где-то уже грохотали танки…
—
Вернуться к рассказам.